На самом стыке старого и нового годов произошло ещё одно важное событие.
Расставание с чрезвычайностью
1 января 1924 года народный комиссариат финансов, которым руководил Григорий Сокольников, начал проводить денежную реформу. Корней Чуковский записал в дневнике:
«1 миллиард рублей 1923 года равен 25 копейкам».
Советский рубль становился твёрдой валютой. Но обстановка в стране Советов от этого лучше не становилась. Партия была расколота на сторонников Ленина и приверженцев Троцкого. Владимир Ильич после третьего инсульта продолжал находиться в Горках и не желал видеть никого из своих ближайших сподвижников. Лев Давидович в ноябре 1923-го тоже внезапно заболел (непонятно от чего и чем). Лечившие Ленина врачи, осмотрев наркомвоенмора, порекомендовали (по совету всё той же кремлёвской «тройки») отправить его для поправки в Сухум.
В стране явно что-то затевалось. На третью декаду января был назначен Съезд Советов, на котором, как правило, происходили кадровые перестановки во властных структурах. К тому времени Зиновьев, Каменев и Сталин сделали всё возможное и невозможное для того, чтобы ослабить Красную армию, которая была могучим оплотом Троцкого.
8 января 1924 года ОГПУ составило для кремлёвского руководства очередную сводку о положении в стране. Сохранился экземпляр документа, предназначавшийся Сталину. В сводке говорится, что в СССР…
«…сильный рост безработицы в последнее время. ‹…› В ноябре отмечалось значительное ухудшение по сравнению с прошлыми месяцами в настроении Красной Армии, главным образом, вследствие недостатка обмундирования и задержки демобилизации. ‹…› В Московском военном округе красноармейцы ряда частей раздеты и разуты. Красноармейцы 51-го полка 17-й дивизии ходят в одном белье».
Последние слова Сталин аккуратно подчеркнул чёрными чернилами.
Нетрудно себе представить, как в этих условиях возросла роль ОГПУ, и сколько работы прибавилось его сотрудникам.
Глава чрезвычайного ведомства Феликс Дзержинский, являясь сторонником Троцкого, был вынужден выполнять и приказы Кремля, что монолитной сплочённости ОГПУ, конечно же, не способствовало. К тому же среди чекистов было немало тех, кого на их посты назначила кремлёвская «тройка».
В этот-то напряжённый для чекистов момент из ОГПУ был уволен Осип Брик.
Аркадий Ваксберг:
«31 декабря 1923 года Осип расстался с ГПУ – формально потому, что (так сказано в служебной аннотации) был «медлителен, ленив, малоинициативен». Каждое слово этой триады можно толковать по-всякому. ‹…› Возможно, надобность в его лубянском служении по тем или иным причинам просто отпала – даже, наверное, стала кому-то мешать, – а дружба с лубянскими шишками осталась всё равно неизменной. И у Осипа, и у Лили, и у Маяковского».
То же самое событие Бенгт Янгфельдт описал немного иначе:
«1 января 1924 года Осипа уволили из ГПУ как «дезертира». Поводом для столь жёсткой формулировки послужил тот факт, что Брик слишком часто избегал участия в операциях – по состоянию здоровья. Если так, то это, несомненно, делает ему честь. Возможно также, что ГПУ теперь меньше нуждалось в услугах «специалиста по буржуазии»».
Янгфельдт перечислил все, по его мнению, возможные причины увольнения Брика. Но почему-то не включил в этот перечень гораздо более существенную провинность Осипа Максимовича – он был причастен к делу Промбанка. Ведь это Осип Брик в качестве юриста составлял устав строительной фирмы Якова Краснощёкова «Американско-российский конструктор».
Видимо, приятельские отношения с Яковом Аграновым и Генрихом Ягодой позволили Брику избежать более сурового наказания (увольнение за «уклонения» от чекистских операций всё же лучше тюремного срока, пусть даже самого незначительного).
А у Маяковского в наступившем 1924 году сочинение рекламных стихов продолжилось. В «Хронике» его жизни и деятельности сказано, что в начале января он написал…
«…рекламный текст о макаронах для Моссельпрома».
Вот этот текст:
«Где покупали-ели
самые вкусные / макароны / и вермишели?
Нигде / кроме
как в Моссельпроме».
Моссельпромовские макароны, возможно, и были тогда «самые вкусные». Но многие житейские трудности страна всё ещё не могла преодолеть. В частности, был жуткий дефицит писчей бумаги. Об этом – Матвей Ройзман:
«В те годы многие писали на обёрточной бумаге, на картоне, на завалявшихся обоях. А вместо обоев оклеивали комнаты обесцененными коричневыми и зелёными керенками; некоторые даже делали из этих денег обложки для своих сборников стихов».
Случались перебои и с выдачей советских денежных знаков. Памятное событие, которое долго обсуждала вся литературная Москва, произошло в Госиздате. В платёжный день туда пришёл Есенин, чтобы получить выписанный ему гонорар. Но там, по словам Матвея Ройзмана:
«Ему сказали, что в кассе денег нет. Он стал объяснять бухгалтеру, что у его родителей в Константинове сгорела изба, и ему пришлось построить новую. Сейчас надо окончательно расплатиться со строителями. Бухгалтер слушал поэта, уписывая за обе щёки картофельные пирожки с мясом, и только пожимал плечами. Есенин снял шубу, шапку, повесил на гвоздь и, выйдя на середину комнаты, сказал, что сейчас прочтёт свои стихи».
Об этом услышали счетоводы и бросились в кабинет бухгалтера, а один из них выбежал в коридор и крикнул:
– Есенин стихи читает!
Кабинет бухгалтера и смежная с ним комната сразу же набились служащими Госиздата и постетителями. И тут заместитель директора издательства по какому-то делу позвонил в бухгалтерию. Трубку никто не снял. Начальник пошёл узнать, в чём дело, и, увидев толпу, принялся возмущаться. На него зашикали.
Матвей Ройзман:
«Когда Сергей кончил читать стихотворение, начальство крикнуло бухгалтеру:
– Почему срываете работу издательства? Кто разрешил?
За бухгалтера ответил Сергей:
– Мне выписали деньги, а в кассе их нет. Вот я, чтобы в ожидании не скучать…
– Немедленно выплатить деньги! – гаркнуло начальство.
– Слушаюсь! – ответил, вытянувшись в струнку, бухгалтер-чиновник».
И Есенин причитавшиеся ему деньги получил.
А Маяковский в начале второй декады января 1924 года выехал в Киев и Харьков читать лекции, издав перед самым отъездом новую поэму.
Песнь о рудокопах
Новая поэма Маяковского, напечатанная в четвёртом номере журнала «Леф», называлась «Рабочим Курска, добывшим первую руду, временный памятник работы Владимира Маяковского». Пресса встретила эту вещь без всякого восторга. Харьковская газета «Коммунист» написала:
