Газета «Известия»:
«Вл. Маяковский в своём «Анализе бесконечно малых», имея в виду критиков Лефа, указал, что критики эти, по его мнению, просмотрели в Лефе главное и возвращаются к приёмам критики 1912–1913 годов, когда о футуристах писали как о скандалистах и т. п.».
«Вечерняя Москва»:
«– Лефов печатают, с лефами считаются. Но вот Гиммельфарб нас не признаёт, – заявляет Маяковский. – Гиммельфарб не персонально, а Гиммельфарб как имя собирательное. Это – критик типа Шебуева, Когана и других.
Вызванные на дискуссию «старики», как и следовало ожидать, – не явились. Не явились ни Брюсов, ни Коган, ни Эренбург. Зато явилась молодёжь! Поэт-биокосмист Ярославский, поэт Гербстман и рабочий завода «Динамо» Гаврилов яростно нападали на Леф и на лефов… Ответы критикам были не менее горячими. В общем, прения были чрезвычайно пламенными и шумными».
Был ли на том мероприятии в консерватории Сергей Есенин, неизвестно. Но из хроники его жизни известно, что вечером 13 февраля, когда он возвращался домой, ветер сорвал с него шляпу. Поэт остановил извозчика и отправился искать свой головной убор, но поскользнулся, упал и сильно порезал руку осколками валявшегося на мостовой стекла (сохранились и другие описания этого инцидента). Карета «Скорой помощи» доставила Есенина в Шереметьевскую больницу (ныне больница имени Склифосовского).
«Чёрный человек»
Весной 1924 года все советские издательства (явно по указанию ОГПУ) по-прежнему признавать Есенина не желали.
Эдуард Хлысталов:
«…его и не печатали. А жить на что-то было нужно. Ему приходилось идти на самые разные ухищрения, чтобы выпустить книжку стихов. К примеру, по просьбе Есенина, рабочие типографии ставили другой город издания. Это не позволяло властям проверить, где книга напечатана, и «принять меры» к тем издателям, что избегают цензуры».
ОГПУ продолжало давить на поэта – 20 февраля в Шереметьевской больнице появился милиционер с судебным предписанием, в котором говорилось, что, так как Есенин систематически «уклоняется от суда и продолжает в дальнейшем хулиганить», его необходимо взять под стражу.
Узнавшая об этом Галина Бениславская тут же позвонила Анне Берзинь и попросила помочь. Та в тот же день приехала в больницу. Вместе с Матвеем Ройзманом, который потом написал:
«Сергей стал подробно расспрашивать нас об интересующих его делах. В то время он мучился, не имея отдельной комнаты, и вопрос о жилище был для него самым насущным. Берзина сказала, что у него будет комната. Это успокоило его, и он стал говорить о работе над «Страной негодяев»…
Есенин попросил позвать к себе беспризорного мальчика, который повредил себе ногу и передвигался на костылях. Он оказался приятелем Сергея, о чём можно было судить по их доверительному отношению друг к другу. По просьбе Есенина мальчик пел одну песню за другой…
Берзина спросила Сергея, работал ли он над стихами. Он ответил утвердительно, подвинулся повыше на подушки и стал читать небольшое стихотворение «Попиросники»».
Этот стих начинается так:
«Улицы печальные,
Сугробы да мороз.
Сорванцы отчаянные
С лотками папирос.
Грязных улиц странники
В забавах злой игры.
Все они – карманники,
Весёлые воры».
Матвей Ройзман:
«Беспризорный мальчик был потрясён. Ведь это песня о его несчастной доле. Чем больше он слушал, тем сильней всхлипывал.
– Ну, чего ты, Мишка? – спросил Есенин ласково, закончив чтение. – Три к носу, всё пройдёт.
– Сергей Александрович, – попросила Берзина, – прочтите ещё что-нибудь!
Есенин подумал и объявил, что прочтёт «Чёрного человека»…
Сергей сел на кровати, положил правую забинтованную по локоть руку поверх одеяла, во время чтения «Чёрного человека» поднял её левой, обхватил…
Последние строчки Сергей прочитал почти шёпотом.
Всё – поза Есенина, его покачивание, баюканье забинтованной руки, проступающее на повязке в одном месте пятнышко крови, какое-то нечеловеческое чтение поэмы произвело душераздирающее впечатление. Беспризорный мальчик по-детски плакал, плакала, прижимая платок к глазам, Берзина. Я не мог унять слёз, они текли по щекам. Сергей, просветвлённый, казалось, выросший на наших глазах, господствующий над нами, смотрел поголубевшими глазами».
«Чёрный человек» начинается так:
«Друг мой, друг мой, / Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит / Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь, / Осыпает мозги алкоголь».
9 марта пребывание Есенина в Шереметьевской больнице завершилось. Чтобы выписавшегося поэта не арестовала милиция, его друзья организовали перевод Сергея в Кремлёвскую клинику. Туда он и прибыл 10 марта.
Матвей Ройзман:
«Он вышел оттуда нескоро, позвонил мне по телефону и попросил зайти в дом № 29 по Тверской улице. Я думал, что Сергей получил новую комнату и хочет показать её мне. Я вошёл в ворота дома № 29, …поднялся на третий этаж, позвонил в указанный мне номер квартиры. Большая комната с высоким потолком, обжитая: хороший письменный стол, кресла, картины, ковёр. В то время шли аресты спекулянтов, валютчиков, взяточников, распустивших крылья с начала нэпа…
К моему сожалению, я в тот день не успел спросить, получил ли Есенин эту комнату по ордеру, или она принадлежит какому-нибудь знакомому, который временно отдал её Сергею».
Ройзман навестил Есенина в доме на Тверской 21 марта. Сейчас уже известно, что после Кремлёвской больницы Есенина временно поселили на квартире литературного критика и публициста Иллариона Виссарионовича Вардина (Мгеладзе). Своей жилплощади поэт так и не получил. Зато известный московский психиатр Пётр Ганнушкин снабдил Есенина справкой о его болезненном состоянии, дававшей ему право не являться на заседания суда.
Но ОГПУ продолжало следить за поэтом. И 6 апреля 1924 года его вновь «накрыли», когда вместе с писателем Всеволодом Ивановым он заглянул в Малый театр. Там шёл спектакль «Недоросль». Гости направились в артистическую комнату актрисы Ольги Сергеевны Щербиновской, попросили у уборщицы стаканы и принялись пить принесённое с собой вино. Тут же была вызвана милиция, и нарушителей доставили в 26 отделение милиции. Там Есенин написал:
«Виновным в появлении в нетрезвом виде в общественном месте себя признаю, в скандале нет».
