После прений Маяковский метко отвечал оппонентам. В частности, Маяковский указывает, что он своей поэмой хотел дать сильную фигуру Ленина на фоне всей истории революции, – а не размазывать, не давать интеллигентские эстетские образы, как требовал ряд оппонентов».
Конструктивисты откликнулись на поэму Маяковского ехидной усмешкой. Илья Сельвинский написал, что в ней «обнаружены нелегально проживающие конструктивистские приёмы» (имелись в виду «локальный метод» и «тактовый стих»). Кроме того, Сельвинский с иронией добавил, что в поэме найден ещё один плагиат:
«Полагают, будто после примирения Маяковского с Пушкиным первый приносит свои извинения Лермонтовым – ибо как иначе объяснить риторические вопросительные знаки:
«Что он сделал, кто он и откуда –
этот самый человечный человек?»
Или:
«И Колонный зал дрожит, насквозь прохожен.
Почему? Зачем и отчего?»
Вскоре при встрече Маяковского и Сельвинского между ними состоялся разговор, о котором поэт-конструктивист потом написал:
«Маяковский. – Сегодня самое высокое произведение искусства – агитка.
– Для вас самое высокое, потому что эпос и трагедия вам не даются.
Маяковский. – Моя поэма «Ленин» – это самый настоящий эпос!
– Ваша поэма – это «Я и Ленин», а я хочу Ленина без вашего «я».
Маяковский. – Вы и поэзию хотите без моего «я»?
– Маяковского я очень люблю.
Маяковский. – Когда любят, ведут себя иначе».
Маяковский на все критические замечания о его поэме внимания не обращал, написав в автобиографических записках:
«Закончил поэму «Ленин». Читал во многих рабочих собраниях… Отношение рабочей аудитории обрадовало и утвердило в уверенности нужности поэмы».
Осенью 1924 года в одном из российских сёл был убит сельский корреспондент Г. Малиновский. Газеты сообщали читателям о суде над кулаками, якобы застрелившими молодого человека. Маяковский откликнулся на эти события стихотворением «Селькор», которое завершали строки, обращённые к сельским корреспондентам:
«Враг богат, / изворотлив / и ловок,
но не носить нам / его оков.
Ваш карандаш / вернее винтовок,
бьёт / и пронзает / лучше штыков».
Вскоре были написаны два стихотворения, названные одинаково – «Рабкор». В них поэт обращался к рабочим корреспондентам с тем же призывом:
«Вперёд, рабкоры! / Лозунг рабкорин:
– Пишите в упор! / – Смотрите в корень!»
Иными словами, пишущий люд приравнивался к гепеушникам, которые якобы смотрели в корень и в упор расстреливали всех, кто был приговорён (ими же) к смертной казни.
Между тем стремительно приближалось время очередного зарубежного вояжа.
Пятая «ездка»
22 октября 1924 года газета «Вечерняя Москва» оповестила читателей:
«В. В. Маяковский в ближайшее время уезжает в кругосветное путешествие».
23 октября нарком Луначарский направил официальную бумагу (прошение) в административно-хозяйственный отдел ВСНХ:
«Поэт Маяковский отправляется за границу в качестве корреспондента и для научной работы. Наркомпрос просит на время его отъезда оставить за ним его комнату (Лубянский пр., 3, кв. 12), где находятся его работы и рукописи».
Какой именно «научной работой» собирался заняться за рубежом поэт-лефовец, Луначарский, к сожалению, не уточнил. Скорее всего, это было зашифрованное обозначение тех особых поручений, которые «командированному корреспонденту» дали на Лубянке. Кроме того, у Маяковского на руках были два других сопроводительных письма, подписанных Луначарским ещё 27 мая.
24 октября поэт приехал на Виндавский вокзал и сел в международный вагон. Соседнее с Владимиром Владимировичем купе занимали советские дипкурьеры, ехавшие в Ригу и Берлин. Одного из дипкурьеров звали Теодор Иванович Нетте.
На этот раз Маяковский ехал один (без Лили Юрьевны и без Осипа Максимовича).
Какое дело позвало его в дорогу на этот раз?
В «Я сам» (в главке «24-й ГОД») сказано:
«Много езжу за границу. Европейская техника, индустриализм, всякая попытка соединить их с ещё непролазной бывшей Россией – всегдашняя идея футуриста-лефовца».
О том же самом Бенгт Янгфельдт написал немного по-другому:
«Он явно стремился прочь из Москвы, от отношений, которые хоть и не были прерваны, но в корне переменились».
Аркадий Ваксберг:
«Он сам не знал, зачем поехал, метался, ему хотелось и не хотелось назад. Даже при находившемся в тюрьме Краснощёкове он чувствовал себя «третьим лишним»».
И снова Янгфельдт:
«Он бежал из Москвы от Лили и Краснощёкова, рассчитывая на долгое отсутствие».
Лили Брик тоже оставила воспоминания о той поре:
«Мы собирались поехать из Сокольников вместе, но я только что встала после перитонита и даже не могла проводить его на вокзал».
Как видим, не очень просто установить, что было на самом деле. Ясно одно – Маяковский уезжал, пребывая не в лучшем настроении.
Конечно, проще простого свалить всё на расстроенные чувства человека, которого предпочли другому. Метущийся стихотворец, не знающий, как и чем загасить свою обиду, подобен Чацкому, который, как известно, отправился «искать по свету, где оскорблённому есть чувству уголок». Но то, что мог позволить себе в царской России дворянин Чацкий, было недоступно гражданам Советского Союза, включая и дворянина Маяковского. Ведь просто так обитателям страны Советов колесить «по свету» не дозволялось. Для того чтобы совершить подобную поездку, надо было иметь весьма веские основания. Поэтому вопрос, зачем Маяковский поехал за границу, будет возникать снова и снова. Не случайно же биографы поэта назвали его вояж за границу осенью 1924 года странным и загадочным.
Аркадий Ваксберг:
«История крайне таинственная».
Бенгт Янгфельдт, также обративший внимание на эту «таинственность», написал, что в день, когда поэт покидал Москву…
«Луначарский, вечный ангел-хранитель Маяковского, написал письмо в административно-хозяйственный отдел Совнаркома, в котором просит оставить за Маяковским комнату в Лубянском проезде во время его пребывания за границей. Угроза выселения висела над ним постоянно».
