Вот что сказал поэт (согласно стенограмме):
«Товарищи, я выступаю не для того, чтобы защитить свою поэму, но чтобы заставить уважать собрание пролетарских писателей и не пользоваться опечаткой в целях дискредитации моего отношения к Ильичу и в целях дискредитации моей поэмы.
С 24 сентября по 30 декабря я находился в Париже, где «Известия» не продаются, и корректуру этой вещи не читал, и сегодня, прочитавши этот номер, я с необычайным удивлением и большим смехом увидел слово «генерал».
Все мои слова относительно того, что это ложь, остаются в силе. Такую ерунду я не мог бы никогда написать, и люди, сколько-нибудь смыслящие в поэтической работе последних лет, должны видеть, что «генерал» и «сперва» ни в коем случае не соответствуют друг другу ни по рифме, ни по ассонансу».
И Маяковский прочёл строки поэмы так, как они были написаны им:
«И оттуда, / на дни / оглядываясь эти,
голову / Ленина / взвидишь сперва!
Это / от рабства / десяти тысячелетий
к векам / коммуны / сияющий перевал.
Прилепить к этому «генерал» – это такая белиберда, которая ни одному человеку в голову придти не может».
Виссарион Саянов:
«Сосновский недовольно морщится и что-то кричит с места, но его слова заглушены аплодисментами. Маяковский стоит на трибуне, огромный и сильный, но видно, что ему нелегко: резко обозначились складки в углах губ…»
Прочитав ещё несколько строк из своей поэмы, в которых описан «без промаха бьющий» взгляд Ильича, Маяковский спросил:
«Может быть, после этого товарищ Сосновский будет меня учить, какими образами изображать Ленина?»
Поэт ответил и Демьяну Бедному, не очень лестно охарактеризовавшему Политехнический музей:
«Дальше относительно фигурирования поэмы «Ленин» в Политехническом музее. Не в Политехническом музее читал я свою поэму, а в МК партии, и по районам, так что это обвинение, брошенное мне, отпадает…
Если товарищи потребуют, в свободное время я прочитаю её, не об этом идёт вопрос, а вопрос идёт о применении недобросовестных приёмов при критике литературных течений в отношении своих же пролетарских писателей».
11 января газета «Известия» напечатала письмо Маяковского, в котором исправлялась ошибка, допущенная «при публикации 7 ноября минувшего года» (вместо «генерал» следовало читать «перевал»).
В очном поединке со своими заклятыми недругами Маяковский победил. Но он отчётливо почувствовал свою беззащитность – поэт, написавший поэму о вожде рабочего класса, был в один момент ошельмован, и никто даже слова в его защиту не сказал.
12 января 1925 года Маяковский получил новый заграничный паспорт.
А в это время вновь уехавший на Кавказ Сергей Есенин написал стихотворение «Русь бесприютная». Он посвятил её беспризорным детям, которых тогда в стране Советов было ещё очень много. Душу поэта терзало то, что в стране так много их «лет семи-восьми», которые «снуют… без призора» – «они нам знак тяжёлого укора»:
«В них Пушкин, / Лермонтов, / Кольцов, / И наш
Некрасов в них,
В них я, / В них даже Троцкий, / Ленин и Бухарин.
Не потому ль мой грустью / Веет стих,
Глядя на их / Невымытые хари».
Литературоведы (и не только они) уже давно обратили внимание на рифму: «хари» – «Бухарин». Да и названия есенинских стихов какие: «Русь советская», «Русь бесприютная», а к ним плюс ещё и пьеса «Страна негодяев»!
Глава третья. Начало 1925-го
Болезнь осуждённого
Вновь обратимся к мрачному расположению духа вернувшегося из Парижа Маяковского. Мы уже говорили о том, что практически все биографы поэта объясняют эту мрачность переживаниями, связанными с разрывом отношений с Лили Брик. При этом как всегда дружно ссылаются на письма, курсировавшие из Парижа в Москву и из Москвы в Париж.
Но мы, вроде бы, уже установили, что этим письмам доверять нельзя, так как они не отражали истинного настроения писавших, а составлялись в расчёте на перлюстраторов. Поэтому Лили Юрьевна и Владимир Владимирович, едва приехав за рубеж, тут же начинали (в письмах на родину) костерить принимавшую их страну, вопить об охватившей их тоске и неудержимо рваться назад – домой.
Но в чём же тогда истинная причина мрачности Маяковского?
Скорее всего, мрачность поэта происходила из-за того, что это была его первая самостоятельная поездка за рубеж по гепеушным делам. А дела эти (как известно из книг бывалых разведчиков) требуют максимальной выдержки, умения терпеливо ждать, пребывая в положении незаметном для окружающих. Необходимая агенту информация добывается, как правило, из разных источников. И нет никакой гарантии в том, что на первый же заброшенный «крючок» клюнет какая-то «рыбка». Иногда приходится сидеть с «удочкой» долгие недели и даже месяцы, прежде чем начнётся «клёв».
Маяковский, привыкший находиться в центре внимания, появляясь перед публикой и удаляясь от неё под гром аплодисментов своих сторонников и возгласы возмущения тех, кто был его поведением шокирован, к подобной ситуации оказался совершенно не готов. Отказ в американской визе он воспринял как сокрушительный удар, лишавший его хоть какой-то надежды на успех.
Но не зря ведь Генрих Ягода любил повторять:
«Разведчиком (то есть чекистом) надо родиться, как поэтом».
Поэтом Владимир Маяковский был. Можно даже сказать, что он им родился. А вот профессии разведчика (как и любой другой) необходимо было учиться. А Маяковский учиться не любил. Поэтому первые шаги в роли агента ОГПУ давались ему с огромнейшим трудом. Отсюда – мрачность, отсюда – расстроенность чувств.
Но сразу хочется спросить: а каково было тем, кто в тот момент находился в застенках ОГПУ, давно уже успевших прославиться своими беспощадно-суровыми условиями?
Луэлла Краснощёкова писала:
«В тюрьме отец заболел воспалением лёгких».
Больного перевели из Лефортовского изолятора в тюремную больницу, куда посетителей, конечно же, не пускали.
Лили Брик написала сестре в Париж:
«Володя вернулся. Мы, наверное, поедем в Париж через шесть недель. А. Т. очень болен. Он в больнице. Вряд ли я его увижу. Думаю о самоубийстве. Я не хочу жить».
«А. Т.» – это инициалы Александра Тобинсона, то есть Краснощёкова.
Луэлла Краснощёкова – о том, как болезнь отца развивалась дальше:
