«Тройка наметила его отстранение от Красной армии в три этапа. Сначала должен быть расширен состав Реввоенсовета, который должен был быть заполнен противниками Троцкого так, чтобы он оказался в Реввоенсовете в меньшинстве. На втором этапе должно было быть перестроено управление Военного Министерства, снят заместитель Троцкого Склянский и на его место назначен Фрунзе. Наконец, третий этап – снятие Троцкого с поста Наркомвоена».
Первые два этапа были уже пройдены, и «тройка» стала спешно (но весьма тщательно) готовить Объединённый пленум ЦК и ЦКК РКП(б) – для снятия Троцкого с поста главы Красной армии и Красного флота.
Вот тут-то кремлёвские вожди, видимо, и вспомнили о деле Промбанка, затеянного с подачи Льва Троцкого и Григория Сокольникова. Поскольку наркомвоенмора (под предлогом болезни) отправили на юг, неожиданно заболевшего Краснощёкова было предложено освободить (чтобы этим ещё больше «уесть» Троцкого и его сторонников).
Была создана Комиссия ЦК (очередная «тройка» в составе: Дзержинский, Ярославский, Угланов), которая должна была рассмотреть вопрос освобождения Краснощёкова и представить свои рекомендации членам политбюро для вынесения окончательного решения.
Однако вожди очень торопились и предложений Комиссии дожидаться не стали.
В январе 1925 года в журнале, в который вносились протоколы заседаний политбюро, появилась запись:
«Слушали: заявление т. Сольца (тт. Сольц, Калинин).
Постановили: Поручить т. Дзержинскому по согласованию с т. Калининым определить место жительства Краснощёкова.
Секретарь ЦК И. Сталин».
В этой протокольной записи обращает на себя внимание то, что фамилия Краснощёкова не сопровождается буквой «т» с точкой. Это означало, что кремлёвские вожди уже не считали исключённого из партии Краснощёкова своим «товарищем». А «определить» его «место жительства» поручалось Дзержинскому потому, что распределением жилплощади в Москве по-прежнему занималось именно его ведомство.
А с Троцким «тройка» всё же разделалась. Объединённый пленум ЦК РКП(б) и ЦКК РКП(б), проходивший с 17 по 20 января, рассмотрел вопрос о том, кому руководить Красной армией.
Борис Бажанов:
«В январе 1925 года произошёл пленум ЦК, на котором Зиновьев и Каменев предложили исключить Троцкого из партии. Сталин выступил против этого предложения, разыгрывая роль миротворца.
Сталин уговаривал пленум не только не исключать Троцкого из партии, но оставить его и членом ЦК, и членом Политбюро. Правда, выступления и политические позиции Троцкого были осуждены. Но, главное, наступил момент, чтобы удалить его от Красной Армии. Замена ему была давно подготовлена в лице его заместителя Фрунзе».
И Троцкого лишили поста наркомвоенмора. А Краснощёков вышел на свободу.
После освобождения
Сохранилась записка члена Центральной Контрольной Комиссии Емельяна Ярославского Льву Каменеву, поданная на заседании политбюро (упомянутый в записке Рубен Павлович Катанян работал старшим помощником прокурора Верховного суда СССР):
«т. Каменев Мне только что сообщил т. Ягода, что президиум ВЦИК за подписью т. Киселёва объявил амнистию Краснощёкову. Катанян через врача уже сообщил об этом Краснощёкову. Я не понимаю, как это делается после того как ЦК постановил, что это должна рассмотреть Комиссия: Дзержинский, Ярославский, Угланов. Я прошу этот вопрос включить в повестку дня.
Ярославский».
«Этот вопрос» в повестку дня, конечно же, не включили – у главных вождей тут был свой резон. Нужно было (и как можно скорее) показать всем, что больного Троцкого выслали в Сухум (подальше от столицы), а больного «ленинца» Краснощёкова не только освободили из тюрьмы, но и предоставили ему жильё в пролетарской столице.
Луэлла Краснощёкова пишет:
«Когда отец немного поправился, его отправили в Ялту в туберкулёзный институт. Но у него не было туберкулёза, и его выписали из института. Кто-то из друзей снял ему 2 комнаты у водопада Учан-су под Ялтой».
Но на этом дело Краснощёкова не завершилось, так как некоторых большевистских вождей такой поворот событий не устраивал. Осудить «краснощёковщину», считали они, совершенно недостаточно. Надо её ещё и хорошенько высмеять – чтобы ни у кого не возникло соблазна вновь пойти по дорожке, протоптанной братьями Краснощёковыми.
А «Левый фронт искусств» (Леф) в тот момент подвергся неожиданному и возмутившему всех лефовцев замалчиванию. 9 февраля в Экспериментальном театре (ныне – филиал Большого театра) с докладом «Первые камни новой культуры» выступил Анатолий Луначарский. Принявший участие в прениях Владимир Маяковский сначала заявил:
«…у товарища Анатолия Васильевича, на мой взгляд, начинается колоссальная неразбериха и полное умственное неправдоподобие выставляемых им положений».
И поэт стал приводить примеры в подтверждение своих взглядов. Но тут внезапно прозвучала реплика:
«Голос сверху: Где жёлтая кофта и цилиндр?
Маяковский: Я продал другому десять лет тому назад.
Голос: Кому?
Маяковский: Мариенгофу».
Спрашивавший замолчал. А Маяковский, продолжив излагать лефовские взгляды на советскую культуру, с обидой заметил, что в докладе наркома ничего не сказано о Лефе. Дескать, как…
«…мог товарищ Луначарский обойти молчанием это, правда, в конце извинившись, что не затронул такого вопроса, как вопрос о Лефе. Леф, разумеется, это не группка и не шайка, это Леф… это всегдашняя тенденция, всегдашняя борьба форм…»
В заключительном слове Луначарский дал ответ на это замечание:
«Мы вступаем в расцвет литературы. Леф должен это понять, свою квартиру на замок замкнуть: они отжили».
Услышав это, Маяковский вновь вышел на трибуну:
«Анатолий Васильевич рисует нас дурачками. Если бы мы были таковыми, нужно бы не только на замочек квартиру свою закрыть…
Голос с места: Давно пора!
Маяковский: …но и себе самому замочек на язык повесить. Выводы, которые сделал из моего сегодняшнего вступления Анатолий Васильевич, совершенно неправильны.
Голос с места: Правильны!
Маяковский: Я на семьдесят процентов присоединялся, и не с сегодняшнего дня, а за шесть-семь лет, к тому, что говорил Анатолий Васильевич Луначарский…
Дальше, товарищи, речь шла об этом формализме. Ну, разве когда-нибудь кто-нибудь из лефовцев утверждал, что мы плюём на содержание, и что вопрос словесных выкрутас для нас является вопросом развития литературы?.. Конечно, каждый лефист отрицает всякое слововерчение, всякую формалистику ради формалистики».
