«РИТА. Так зачем же эта деловая белиберда везде и всюду? Жить! Резать! Хватать! Всё равно! Даёшь – берёшь! В этом цель. В этом наше предназначение!»
Но особенно заразительно публика смеялась и дружно хлопала, когда Бабанова добавляла:
«РИТА. – Я всегда мечтала стать профессиональной проституткой».
Успех спектакля Театра революции был грандиозный – за короткий срок было дано сто пятьдесят представлений.
Янгфельдт пишет (видимо, не зная, что к моменту создания пьесы и спектакля Ольга Давидовна Каменева уже не была «политруком театра», так как пост заведующей театральным отделом Наркомпроса давно уже покинула):
«Пьеса была написана по заказу Ольги Каменевой, политрука театра и жёсткого идеолога. Тот факт, что Каменева – сестра Льва Троцкого – ещё со времён революции была ярой противницей футуризма, возможно, также сыграл свою роль; нанося удар по Краснощёкову и Лили, она косвенно била и по Маяковскому и его группе. В любом случае спектакль был ещё одним ударом в спину Краснощёкова со стороны партийного руководства».
Отстранившиеся от спектакля
Всеволод Мейерхольд пьесу «Воздушный пирог» назвал «этакой дребеденью Ромашова», написанной «языком кумушки, подслушивающей на суде».
Маяковский на шумное представление Театра революции не откликнулся ни словечком. Ваксберг пишет:
«Ни Лиля с Краснощёковым, ни Маяковский, ни Осип Брик на спектакле не были – их отсутствие там, где успели уже побывать все, лишь подтверждало ходившие по Москве слухи.
Впрочем, ни Краснощёкову, ни Лиле действительно было не до театра – он с трудом возвращался к жизни после условий тюремной больницы, а Лиля вскоре после выхода его на свободу тяжело заболела. Настолько, что её почти на месяц положили в больницу».
Здесь трудно удержаться, чтобы не поправить Ваксберга. Больница, в которой долечивали Краснощёкова, была правительственной, поэтому условия там были, вне всяких сомнений, образцовыми. К тому же, напомним, что сразу после амнистии он отправился в Крым, где продолжал приходить в себя.
Да, в Лефортовском изоляторе было невыносимо жутко. Но даже там Краснощёков написал книгу «Современный американский банк», предварив её таким предисловием:
«Предлагаемый труд является попыткой познакомить читателей с историей Северо-Американских Соединённых Штатов в области финансового строительства…
Пользуясь личными связями, автору удалось раздобыть достаточно богатый, хотя далеко не исчерпывающий, материал особенно официальных изданий американского правительства за весь период до момента написания, т. е. до осени 1924 года».
В конце предисловия Краснощёков упомянул и тех, кто не отвернулся от него, несмотря на арест, суд и тюремное заключение:
«Приносится благодарность всем отдельным товарищам и организациям, которые своим содействием дали возможность автору выполнить свою задачу, несмотря на особо неблагоприятные условия, в которых ему пришлось работать.
15 ноября 1924 г.
Л. И. Москва».
Две заглавные буквы, поставленные перед называнием города, в котором писалась книга – «Л. И.» – означают «Лефортовский изолятор».
И самый последний штрих.
Краснощёков создавал свою книгу для «студентов вузов, хозяйственников и работников финансового и банковского дела». В Российской общественно-политической библиотеке (бывшей библиотеке Коминтерна, а затем – института Марксизма-ленинизма) сохранился экземпляр книги. Она достаточно солидная – 288 страниц, цена 3 рубля 50 копеек. Но книга (до начала двадцать первого века) лежала там не разрезанной! Стало быть, её никто не только не читал, но даже и не листал! История американского банковского дела, написанная в «особо неблагоприятных условиях» оказалась в Советском Союзе невостребованной.
13 марта 1925 года Маяковский выступил в Колонном зале Дома Союзов на диспуте, устроенном культотделом МГСПС (Московским городским советом профессиональных союзов). Название диспута (как и название его учредителя) было длинным и мудреватым: «Выяснение восприятия искусства и его воздействие в творческом процессе революции».
Свою речь глава лефовцев, выступавший вслед за Шкловским, завершил так:
«Я во всём присоединяюсь к словам товарища Шкловского, кроме заключительных его слов: «Мы не марксисты и не будем марксистами, ибо…» и т. д. Мы же всё то, что говорит Шкловский, подтверждаем именно потому, что мы были марксистами и хотим быть хорошими марксистами».
А вот что сказал о «марксистах» Борис Бажанов:
«В первое же время моего секретарствования на Политбюро моё ухо уловило иронический смысл термина «образованный марксист». Оказалось, что когда говорилось «образованный марксист», надо было понимать: «болван и пустомеля».
Бывало и яснее. Народный комиссар финансов Сокольников, проводящий денежную реформу, представляет на утверждение Политбюро назначение членом коллегии Наркомфина и начальником валютного управления профессора Юровского. Юровский – не коммунист, Политбюро его не знает. Кто-то из членов Политбюро спрашивает: «Надеюсь, он не марксист?» – «Что вы, что вы, – торопится ответить Сокольников, – валютное управление, там надо не языком болтать, а уметь дело делать». Политбюро утверждает Юровского без возражений…
Марксизм – ложь, но ложь необычайной взрывчатой силы. Вот на этом камне и воздвигнул Ленин свою «церковь» – в России».
Какой точки зрения придерживался в отношении марксизма Маяковский, неизвестно. Мы знаем лишь то, что он об этом марксизме говорил.
Мартовские встречи
Итак, Театр революции, в котором с аншлагами шла пьеса Ромашова, Лили Брик обходила стороной. Но в других театрах Лили Юрьевна бывала. В одном из них её встретила приехавшая в Москву Анна Шилейко (Ахматова) и записала в дневнике:
«Лицо несвежее, волосы крашеные. И на истасканном лице – наглые глаза».
Такой у поэтессы сложился образ женщины, славившейся своим умением обвораживать мужчин.
А Маяковский в марте 1925 года встретился с Есениным. Об этом – Николай Асеев:
«Помню, как Маяковский пытался привлечь к сотрудничеству Сергея Есенина. Мы были в кафе на Тверской, когда пришёл туда Есенин. Кажется, это свидание было предварительно у них условлено по телефону. Есенин был горд и заносчив, ему казалось, что его хотят вовлечь в невыгодную сделку…
Есенин держал себя насторожённо, хотя явно был заинтересован в Маяковском больше, чем во всех своих вместе взятых сообщниках.
Разговор шёл об участии Есенина в «Лефе». Тот с места в карьер запросил вхождения группой. Маяковский, полусмеясь, полусердясь, возразил, что «это сниматься, оканчивая школу, хорошо группой». Есенину это не идёт.
