– А у вас же есть группа? – вопросил Есенин.
– У нас – не группа, у нас – вся вселенная!
На планету Есенин соглашался. И вообще не очень-то отстаивал групповое вхождение.
Но тут стал настаивать на том, чтобы ему дали отдел в полное его распоряжение. Маяковский стал опять спрашивать, что он там один будет делать и чем распоряжаться.
– А вот тем, что хотя бы название у него будет моё!
– Какое же оно будет?
– А вот будет отдел называться «Россиянин»!
– А почему не «Советянин»?
– Ну, это вы, Маяковский, бросьте! Это моё слово твёрдо!
– А куда же вы, Есенин, Украину денете? Ведь она тоже имеет право себе отдел потребовать. А Азербайджан? А Грузия? Тогда уж нужно журнал не «Лефом» называть, а – «Росукразгруз».
Маяковский убеждал Есенина:
– Бросьте вы ваших Орешиных и Клычковых! Что вы эту глину на ногах тащите?
– Я – глину, а вы – чугун и железо. Из глины человек создан, а из чугуна что?
– А из чугуна – памятники!
Разговор происходил незадолго до смерти Есенина.
Так и не состоялось вхождение Есенина в содружество с Маяковским».
У Сергея Есенина всё ещё не было своего угла в Москве. А Яков Блюмкин блаженствовал. Борис Бажанов приводит рассказ Эммануила Лившица, заведовавшего отделом печати ЦК комсомола. С ним Бажанов как-то шёл по Арбату, и Лившиц сказал:
««В этом доме третий этаж – квартира, забронированная за ГПУ, и живёт в ней Яков Блюмкин, о котором ты, конечно, слышал… Блюмкин – редкий дурак, особой, чистой воды. Когда мы придём, он, ожидая меня, будет сидеть в шёлковом красном халате, курить восточную трубку в аршин длины и перед ним будет раскрыт том сочинений Ленина (кстати, я нарочно посмотрел: он всегда раскрыт на той же странице). Пойдём, пойдём».
Я пошёл. Всё было – и халат, и трубка, и том Ленина. Блюмкин был существо чванливое и самодовольное. Он был убеждён, что он – исторический персонаж…
…он показал мне свою квартиру из четырёх огромных комнат…
ГПУ не знало, куда его девать, и он был в резерве».
Видимо, в это же самое время состоялось знакомство Владимира Маяковского с ещё одним мало кому известным тогда драматургом. Валентин Катаев в «Траве забвения» написал:
«…я познакомил его в редакции «Красного перца» с Булгаковым, которого Маяковский считал своим идейным противником.
Булгаков с нескрываемым любопытством рассматривал вблизи живого футуриста, лефовца, знаменитого поэта-революционера; его пронзительные, неистовые жидковато-голубые глаза скользили по лицу Маяковского, и я понимал, что Булгакову ужасно хочется померяться с Маяковским силами в остроумии.
Оба слыли великими остряками.
Некоторое время Булгаков молча насторожённо ходил вокруг Маяковского, не зная, как бы его получше задрать. Маяковский стоял неподвижно, как скала. Наконец Булгаков, мотнув своими блондинистыми студенческими волосами, решился:
– Я слышал, Владимир Владимирович, что вы обладаете неистощимой фантазией. Не можете ли вы мне помочь советом? В данное время я пишу сатирическую повесть, и мне до зарезу нужна фамилия одного моего персонажа. Фамилия должна быть явно профессорская.
И не успел ещё Булгаков закончить своей фразы, как Маяковский буквально в ту же секунду, не задумываясь, отчётливо сказал своим сочным баритональным басом:
– Тимерзяев.
– Сдаюсь! – воскликнул с ядовитым восхищением Булгаков и поднял руки.
Маяковский милостиво улыбнулся.
Своего профессора Булгаков назвал: Персиков». Булгаковский профессор Персиков появился, когда была опубликована повесть «Роковые яйца» (в шестом номере журнала «Недра» за 1925 год).
Лариса Рейснер тотчас откликнулась на эту публикацию, написав статью «Против литературного бандитизма» (первый номер журнала «Журналист» за 1926 год):
«Булгаков написал талантливейшую книгу, но скверную и вредную. Его книга – книга врага, и она не будет признана».
А Борис Бажанов в это время познакомился с Яковом Блюмкиным (которого ГПУ не знало, куда девать, держа его в резерве) и с его двоюродным братом Аркадием Биргером, который носил фамилию-псевдоним Максимов и искал себе работу по душе. Бажанов потом вспоминал:
«В первый же раз, когда Блюмкин пошёл в ГПУ, он похвастался знакомством со мной. Ягода взвился: «Яков Григорьевич, вот работа для вас. Бажанов ненавидит ГПУ, мы подозреваем, что он не наш, выведите его на чистую воду. Это – задание чрезвычайной важности». Блюмкин взялся за это, но месяца через два-три заявил Ягоде, что он… просит его от этой работы освободить».
Вместо себя Блюмкин предложил своего безработного двоюродного брата.
Михаил Булгаков, 1925 год
Борис Бажанов:
«Идея была одобрена, Максимов был вызван к начальнику Административного Управления ГПУ Флексеру и нашёл, наконец, нужную работу: шпионить за мной и поставлять рапорты в ГПУ. Чем он и кормился до лета 1927 года».
Мартовские жертвы
22 марта 1925 года на аэродроме Тифлиса лётчик Шпиль и механик Сагарадзе готовили к полёту самолёт «Юнкерс-13». Пасажиров было трое: заместитель председателя Совнаркома Закавказской Советской Федеративной Социалистической Республики (ЗСФСР) Александр Фёдорович Мясников, председатель Закавказской Чрезвычайной комиссии Соломон Григорьевич Могилевский и заместитель наркома РКИ Закавказья Георгий Александрович Атарбеков. Они летели в Сухум на съезд Советов Абхазии. В 11 часов 50 минут самолёт взлетел, но через 10 минут загорелся, рухнул на землю и взорвался. Все летевшие погибли.
24 марта газета «Заря Востока» сообщила:
«Технический осмотр показал, что мотор и система управления вполне исправны. Причина пожара не установлена».
Но в тот момент в Сухуме находился на отдыхе Троцкий, и летевшие на «Юнкерсе» деятели наверняка собирались встретиться с ним, что не входило в планы кремлёвской «тройки» (Зиновьева, Каменева и Сталина). Узнав о трагедии, Троцкий тотчас приехал в Тифлис и заявил о погибших товарищах:
«Вряд ли мы дознаемся когда-либо с точностью о действительных причинах их гибели. Ведь живых свидетелей того, что произошло, нет».
