«В связи с кражей и таким к себе отношением он придумал следующую игру: у всех пребывавших тогда в Париже русских (а их было немало на Художественно-промышленной выставке) Маяковский просил взаймы денег. Завидя в кафе на Монпарнасе рус ского, мы его оценивали, каждый по-своему, и если он давал сумму ближе к моей, разница была в мою пользу, если ближе к Володиной, то в его. Когда же он получал отказ, Володя долго отплёвывался, выражая мимикой предельную степень возмущения и брезгливости, и говорил: «Собака!»».
У Луначарского (по свидетельству Натальи Розенель) слово «собака» было «одним из самых ласкательных слов», в устах Маяковского оно звучало как ругательство.
Расставание с Парижем
В тот момент, когда Маяковский намеревался покинуть Европу и пересечь, плывя на запад, Атлантический океан, Эльза Триоле, как мы помним, тоже собиралась в поездку. Вот что она писала по этому поводу:
«В то время я особенно затосковала по Москве, хотя бы – пожить немного! А тут как раз консульство советское открылось. Я отправилась в консульство. Там было переполнено, перед длинным как бы прилавком толкались парижские русские. Я объяснила консульскому служащему, зачем я пришла, и он тут же напустился на меня со своей подозрительностью к эмиграции. Почему у меня французский паспорт?.. А где мой советский, по которому я выехала? «Вы его скрываете, утаиваете! Оттого, что вы бежали, что заграничного паспорта у вас никогда не было».
Я начала объяснять всё по порядку, что мне на НовоБасманной дали советский заграничный паспорт «для выхода замуж», и что я вышла замуж в 19-м году, и что мне дали французский паспорт, когда у меня выбора не было.
Но он не слушал, и я пришла домой в слезах. Под Володины утешения я начала рыться в чемоданах и – о чудо! – нашла свой старый заграничный советский паспорт.
В консульство я вернулась уже с паспортом и под прикрытием Маяковского. Володя защитно обнимал меня и объяснял, что Эличку обижать никак нельзя.
Паспорт мой произвёл сенсацию, на него сбежалось смотреть всё консульство – он носил чуть ли не первый номер советских заграничных паспортов. Меня попросили подарить его консульству как исторический документ, и я на радостях согласилась его отдать. Визу мне дали».
В конце второй декады июня Маяковский написал письмо Лиле Брик:
«Дорогой мой, любимый и милый Лилятик!
От тебя ни одного письма, ты уже теперь не Киса, а гусь лапчатый. Как это тебя так угораздило? Я по этому поводу ужасно грустный – значит, писем от тебя уже не дождёшься!
Ладно – повезу с собой телеграммы – они милые, но их мало.
Завтра утром 8.40. выезжаю Сен-Назер (Бретань) и уже через 12 часов буду ночевать на пароходе. 21-го отплываю!
Спасибо большое за Гиз и извини за хлопоты…»
Главу, посвящённую пребыванию Маяковского во Франции, Бенгт Янгфельдт завершил таким сообщением:
«Через несколько дней Эльза уехала в Москву, где её встретили не только Лили и Осип, но и Елена Юльевна – воспользовавшись отсутствием Маяковского, она приехала в родной город».
В этой фразе есть неточность: встретить Эльзу в Москве Лили никак не могла. Даже покидавший Францию Маяковский знал о том, что она отдыхает на Волге. Последнее его письмо, написанное перед тем, как отправиться в порт Сен-Назер и сесть на пароход, заканчивается словами об этом отдыхе:
«Как на Волге?
Смешно, но я узнал об этом случайно от знакомых. Ведь это ж мне интересно, хотя бы только с той стороны, что ты, значит, здорова».
Проницательный Аркадий Ваксберг тут же задался резонным вопросом:
«Что же именно он узнал – «от знакомых»? То есть, скорее всего, от Эльзы, которая поделилась с ним секретом, сообщённым Лилей в письме, адресованном лично ей…
Он узнал, что Лиля, не сочтя нужным его предупредить, вместе с Краснощёковым уехала отдыхать на Волгу. Точное место, где влюблённые укрылись от людских глаз, так и осталось замком за семью печатями: старый подпольщик, Краснощёков ещё не забыл правила конспирации…
В полном уединении они провели на ещё не загаженной отбросами Волге, на её великолепных песчаных пляжах полных три недели: с 19 июня по 10 июля 1925 года. Те самые три недели, которые Маяковский, ничего не зная о том, где Лиля, провёл на океанском пароходе…»
Ещё одну фразу из последнего письма, посланного Маяковским из Франции, тоже нельзя не привести:
«Сегодня получил телеграмму от Лёвы, он как раз приезжает после моего отъезда через несколько часов».
О каком Лёве идёт речь? О Льве Гиляровиче Эльберте, попутчике Лили Брик в её поездке в Ригу? Или о Льве Александровиче Гринкруге, финансовом директоре РОСТА? Кто из них прислал поэту телеграмму?
Ответов на эти вопросы, к сожалению, нет. Даже в 13-томном собрании сочинений поэта об этом «Лёве» ничего не сказано. Да это и понятно – «Львов», выезжавших за границу (а, стало быть, имевших какое-то отношение к ГПУ), в ту пору было предостаточно.
Тем временем в Москве произошло событие, о котором Борис Бажанов написал:
«В июне 1925 года Политбюро решило навести порядок в художественной литературе. Была выделена комиссия ЦК, сформулировавшая резолюцию «О политике партии в области художественной литературы». Суть резолюции, которую Политбюро утвердило, была та, что «нейтральной литературы нет» и советская литература должна быть средством коммунистической пропаганды.
Забавен состав комиссии: председателем её был глава Красной Армии Фрунзе (до этих пор ни в каких отношениях с литературой не уличённый), членами – Луначарский и Варейкис. Варейкис был человек не весьма культурный. Но, будучи секретарём какого-то губкома (кажется, воронежского), в местной губернской партийной газете он написал передовую, направленную против очередной оппозиции; и он заканчивал эту статью, обращаясь к этой оппозиции цитатой из «Скифов» Блока: «Услышите, как хрустнет ваш скелет в тяжёлых наших нежных лапах». Зиновьев на заседании Политбюро привёл этот случай, как анекдотическую вершину бездарности аппаратчика. Этого было достаточно, чтобы Сталин выдвинул Варейкиса на пост заведующего Отделом печати ЦК, на котором Варейкис некоторое время и пробыл».
Секретарь ЦК компартии Туркестана Иосиф (Юозас) Михайлович Варейкис (ровесник Маяковского) завотделом печати ЦК был «выдвинут» в ноябре 1924 года.
В июне 1925 года состоялась встреча главы советского правительства Алексея Рыкова (а также руководства ВЦИК и ГПУ) с Давидом Шором и Ицхаком Рабиновичем, авторами протеста против начавшегося в СССР преследования евреев. Все их требования были решительно отвергнуты. Но кое-какие мероприятия, призванные продемонстрировать Западу, что никаких претеснений евреев в стране Советов нет и быть не может, было всё-таки решено провести.
