А летом у Настены приключилась любовь. О том, что приключилась, Степану со смущенной улыбкой рассказала Оксана. Нынче она с ним часто разговаривала, куда чаще, чем с собственным мужем. Степану иногда даже казалось, что об Игнате Оксана забыла. Или старается забыть. Она ведь умная женщина, и глаза, и уши у нее есть, а вокруг столько желающих ей глаза открыть. По доброте, исключительно по доброте и дружбе! Как больно ей было от этой правды? Степан даже подумать не смел. Но держалась Оксана стойко. С железным стержнем оказалась женщина, даром, что на небесного ангела похожа. И доброты своей она не растеряла, частенько вместе с Настеной помогала Дмитрию в больнице. Там, в больнице, вдали от поместья, она словно оживала, делалась веселой и смешливой, как до замужества.
Вот она первой и заприметила те перемены, что случились с Настеной. А виновником перемен стал – кто бы мог подумать! – писатель из Перми. Уж какими ветрами занесло его в их медвежий угол, Степан не знал, но подозревал, что теми же, что и Дмитрия – захотелось хлебнуть романтики, увидеть настоящую жизнь, а потом сделать эту жизнь лучше.
Писателя звали Артемием Завацким, был он высок, кудряв и румян, аки херувим. Подрабатывал написанием статеек в заштатные газетенки, но планы имел великие. Для того таскал при себе пухлый блокнотик, в который аккуратным бисерным почерком заносил все мало-мальски дельные мысли, что рождались в его буйной голове. Первым делом Артемий сдружился с Дмитрием. Может, даже решил взять его главным героем в свой роман, но Степан подозревал, что место главного героя молодой писатель оставляет для себя. А уж Дмитрий познакомил его с Настеной. И вспыхнули чувства!
Про вспыхнувшие чувства с лукавой улыбкой сказала Степану Оксана во время уже ставшей для них привычной утренней конной прогулки. Душно ей было в Горяевском, муторно. Хоть и не видела она черные нити, что тянулись от Врановой башни, но, наверное, чувствовала. Оттого и рвалась при первой возможности на волю: если не в Сосновый, то на прогулку. Обычно они болтали о всяких пустяках, а большей частью так и вовсе молчали, но тем утром Оксана не удержалась.
– Он хороший юноша. – Оксана отпустила удила и позволила своей лошадке пастись на берегу лесного ручья. – Нас познакомил Дмитрий Петрович. Конечно, идеалист и немножко революционер, но кто не был таким в его возрасте? – сказала и на Степана глянула искоса. А он даже глаз на нее поднять не решался, так хороша она была в этой малахитового цвета амазонке, с растрепавшимися после скачки волосами! Если бы глянул, она бы все сразу про него поняла. Чужая жена… Лучшего друга жена… Или уже не друга?..
– Я таким никогда не был, – пришлось сознаться, чтобы сказать хоть что-нибудь, чтобы нарушить это неловкое молчание.
– А мне кажется, были. Вы, Степа, просто очень скромный человек. И сила в вас есть, и ум, и благородство, а вы все прячетесь за этим своим «никогда таким не был».
И сила, и ум, и благородство. Одновременно и радостно, и больно от таких слов. От того, что она так хорошо о нем думает. А переубеждать, показывать тот кипящий котел, в который превратилась его душа, не хочется, да и страшно. А ну как отвернется с отвращением или и того хуже – испугается?
Она и испугалась, да только не его. Грозы ничто не предвещало, и небо было чистое, без единой тучки. Но лес вокруг Горяевского уже который год менялся, набирался странной, неправильной какой-то силы. И силы этой хватало, чтобы вот так, посеред ясного неба случилась гроза, чтобы били в землю молнии, как серебряные стрелы. Одна такая и ударила. Прямо перед Оксаниной лошадкой. Вышибла из старой ели огненную искру. Лошадка заржала испуганно, вскинулась на дыбы, едва не сбросив на землю наездницу, и, закусив удила, понесла. Закричала Оксана. И Степан тоже закричал, стегнул своего жеребца со всей мочи, кинулся вслед за лошадкой.
Если бы не лес, если бы чисто поле, он бы быстро догнал, поймал, успокоил. А тут не выходило. Лошадка мчалась между старых сосен, проносилась под еловыми лапами, перепрыгивала через торчащие из земли корявые корни, а Оксана прижималась к ее холке, держалась из последних сил, чтобы не упасть под копыта.
И дождь. Как не бывает дыма без огня, так не бывает и грозы без ливня. Хлынул с неба ледяной непроглядный поток. Теперь Степан не видел даже ушей собственного жеребца, не то что Оксанину лошадку. Но несся вперед, не думая о том, что в этой страшной круговерти жеребец запросто может сломать ногу, да и сам он может оказаться на земле. А тогда уже все, Оксану ему не догнать и не спасти.
Мчался, звал ее, стараясь перекричать громовые раскаты, надеясь, что Оксана услышит его голос, поймет, что он ни за что не бросит ее в беде, сам костьми ляжет, а ее спасет. Потому что без нее и ему жизни нет. Так уж получилось. Что уж теперь…
Может быть, именно это чувство, такое же яркое, как бьющие вокруг молнии, и придало ему сил, потянуло капризную фортуну за рукав, чтобы та развернулась наконец и к Степе лицом. Всего на мгновение пелена дождя сделалась не такой плотной, и Степан увидел несущуюся во весь опор лошадку. К обрыву несущуюся…
Крепкий у него был жеребец, резвый, на него одного оставалась надежда.
– Ну, дружок, давай! – Степан припал к взмыленной лошадиной шее, закричал, что есть мочи: – Выручай!
Может, понял жеребец, а может, просто испугался той дикой силы, что исходила от хозяина, но, всхрапнув, рванул вперед. Лошадку они нагнали у самого обрыва. Едва ли не в тот самый момент, как ее передние копыта заскользили по размытой дождем глине, Степан перехватил удила, потянул на себя так яростно, что что-то щелкнуло в плече, а в глазах вспыхнули кровавые искры. Но держал, не отпускал. Вдвоем с храпящим жеребцом они тянули и тянули беснующуюся лошадку прочь от обрыва и верной смерти.
Вытянули. Сил еще достало, чтобы привязать лошадку к сосне и спустить Оксану на землю. А потом силы закончились. Вместе с болью. Закружилось все, завертелось и накрыло Степана черной кисеей беспамятства. Да видно, ненадолго, потому что почти сразу стало вдруг так хорошо, что хоть пой от счастья. Он и не понял, отчего. Лежал с закрытыми глазами, чувствовал ласковые прикосновения к своему лицу, слышал испуганный, полный отчаяния голос:
– Степан! Степа! Степочка, очнись! Открой глаза! Ну пожалуйста… очень тебя прошу!
Просит. И называет так ласково – Степочкой. Никто его так не называл, кроме мамки. Да только мамки давно уже нет, а вот этот голос есть. Ну и еще боль в выбитом плече, глухая и далекая, как голос уходящей грозы. Хорошо. Так хорошо, что хоть глаза не открывай. Но все равно открыл. Просто чтобы убедиться, что все это чудо происходит с ним, а не с кем-то иным.
Голова его лежала на Оксаниных коленях, а сама она, заплаканная, промокшая до нитки, гладила его по щекам, перебирала тонкими пальцами слипшиеся от дождя волосы.
– Очнулся… Степочка.
И глаза ее синие-синие оказались так близко, куда как ближе, чем небо. И дрожащие губы близко. Все это было слишком сильным испытанием для него, таким сильным, что Степан не выдержал, здоровой рукой обхватил Оксану за шею, притянул к себе. А дальше уж, когда она не стала противиться, когда сама, теперь уже всем телом, подалась к нему, не осталось для него никаких преград в этом наполненном дождем и громом мире. Словно крылья за плечами выросли.
