Александр поднялся со стула и снова сел, но уже не мог оторваться от отцовского лица и не мог остановить слез, – черт с ними, со слезами. Он простонал:
– Папочка! Я теперь понял! Я буду, как ты сказал. И всю жизнь, как ты сказал! Вот увидишь!
– Успокойся, – тихо сказал отец, – сядь. Помни, что сказал: всю жизнь. Имей в виду, я тебе верю, проверять не буду. И верю, что ты мужчина, а не. пустая балаболка.
Отец быстро поднялся со стула, и перед глазами Александра прошли два-три движения его ладного пояса и расстегнутая пустая кобура. Отец ушел. Александр положил голову на руки и замер в полуобморочном, счастливом отдыхе.
– Ну?
– Ну, и сказал.
– А ты что?
– А я? А я ничего…
– А ты, наверное, заплакал и сейчас же: папочка, папочка?
– Причем здесь «заплакал»?
– А что, не заплакал?
– Нет.
Володька смотрел на Александра с ленивым уверенным укором.
– Ты думаешь, отец, так он всегда говорит правильно? По-ихнему, так мы всегда виноваты. А о себе, так они ничего не говорят, а только о нас. Мой тоже, как заведет: ты должен знать, ты должен понимать.
Александр слушал Володьку с тяжелым чувством. Он не мог предать отца, а Володька требовал предательства. Но и за Володькой стояла какая-то несомненная честь, изменить которой тоже было невозможно. Нужен был компромисс, и Александр не мог найти для него приличной формы. Кое в чем должен уступить Володька. И почему ему не уступить? И так зарвались.
– А, по-твоему, мой отец все говорил неправильно?
– Неправильно.
– А может быть, и правильно?
– Что ж там правильного?
– Другой, так он иначе бы сказал. Он сказал бы: как ты смеешь! Стыдись, как тебе не стыдно! И все такое.
– Ну?
– Он же так не говорил?
– Ну?
– Тебе хорошо нукать, а если бы ты сам послушал.
– Ну, хорошо, послушал бы. Ну, все равно, говори. Только ты думаешь, что всегда так говорят: «как тебе не стыдно» да «как тебе не стыдно»? Они, брат, тоже умеют прикидываться. – А чего прикидываться? Он разве прикидывался?
– Ну, конечно, а ты и обрадовался: секреты, секреты, у всех секреты!
– И не так совсем.
– А как?
– Совсем иначе.
– Ну, как?
– Он говорит, ты понимаешь: в жизни есть такое, тайное и секретное. И говорит: все люди знают, и мужчины, и женщины, и ничего в этом нет поганого, а только секретное. Люди знают. Мало ли чего? Знают, значит, а в глаза с этим не лезут. Это, говорит, культура. А вы, говорит, молокососы, узнали, а у вас язык, как у коровы хвост. И еще сказал… такое…
– Ну?
– Он сказал: язык человеку нужен для дела, а вы языком мух отгоняете.
– Так и сказал?
– Так и сказал.
– Это он умно сказал.
– А ты думаешь.
– А только это просто слово такое. А почему Пушкин написал?
– О! Он и про Пушкина говорил. Только я забыл, как он так говорил?
– Совсем забыл?
– Нет, не совсем, а только. тогда было понятно, а вот слова какие. видишь.
– Ну?
– Он говорит: Пушкин великий поэт.
– Подумаешь, новость!
– Да нет. постой, не в том дело, что великий, а в том, что нужно понимать.
– Что же там непонятного?
– Ну да, только не в том дело. Он так и говорит. ага, вспомнил: совершенно верно, совершенно верно, так и сказал: совершенно верно!
– Да брось ты, «совершенно верно»!
– А он так сказал: совершенно верно, в этих словах сказано об этом самом… вот об этом же… ну, понимаешь…
– Ну, понимаю, а дальше?
– А дальше так: Пушкин сказал стихами. и такими, прямо замечательными стихами, и потом. это. еще одно такое слово, ага: нежными стихами! Нежными стихами. И говорит: это и есть красота!
– Красота?!
– Да, а вы, говорит, ничего не понимаете в красоте, а все хотите переделать на другое.
– И ничего подобного! А кто хотел переделать?
– Ну, так он так говорит: вам хочется переделать. на разговор, нет, на язык пьяного хулигана. Вам, говорит, не нужно Пушкина, а вам нужно надписи на заборах.
Володька стоял прямо, слушал внимательно и начинал кривить губу. Но глаза опустил, как будто в раздумье.
– И все?
– И все. Он еще про тебя говорил.
– Про меня?
– угу.
– Интересно.
– Сказать?
– А ты думаешь, для меня важно, как он говорил?
– Для тебя, конечно, не важно.
– Это ты уши распустил.
– Ничего я не распускал.
– Он тебя здорово обставил. А как он про меня сказал?
– Он сказал: твой Володька корчит из себя англичанина, а на самом деле он дикарь.
– Это я?
– угу.
– И сказал «корчит»?
– угу.
– И дикарь?
– Угу. Он так сказал: дикарь.
– Здорово. А ты что?
– Я?
– А ты и рад, конечно?
– Ничего я не рад.
– Я, значит, дикарь, а ты будешь, скажите, пожалуйста, культурный человек!
– Он еще сказал: передай своему Володьке, что в социалистическом государстве таких дикарей все равно не будет.
Володька презрительно улыбнулся, первый раз за весь разговор:
– Здорово он тебя обставил. А ты всему и поверил. С тобой теперь опасно дружить. Ты теперь будешь «культурный человек». А твоя сестра все будет рассказывать, ей девчонки, конечно, принесут, ничего в классе сказать нельзя! А ты думаешь, она сама какая? Ты знаешь, какая она сама?
– Какая она сама? Что ты говоришь?
Александр и впрямь не мог понять, в чем дело: какая она сама? Надя была вне подозрений. Александр, правда, еще не забыл первого ошеломляющего впечатления после того, как выяснилось, что Надя его выдала, но почему-то он не мог обижаться на сестру, он просто обижался на себя – как это он выпустил из виду, что сестра все узнает. Теперь он смотрел на Володьку, и было очевидно, что Володька что-то знает.
– Какая она сама?
– О! Ты ничего не знаешь? Она про тебя наговорила, а как сама?
– Скажи.
