Ляга словно висела в воде, почти не подавая признаков жизни.
Я потряс коробочку.
Можете мне верить, а можете – нет, но я абсолютно убежден, что Ляга скосила на меня свои глазища: мол, чего тревожишь?
Потом сделала два движения лапками, как бы подтверждая, что жива, и снова замерла.
Она очень красиво застывала в воде. Как-то невероятно красиво… Было в этом что-то нереальное и фантастическое: слегка покачивающееся изумрудное тело в мутной воде.
Я загляделся на Лягу. И зря.
На уроке нельзя отвлекаться, надо внимательно приглядывать за учителем: педагог – он, как хулиган, в любой момент может выскочить из подворотни и сделать гадость.
Семен Витальевич схватил ляговоз и с криком:
– Что это за гадость, Петров? Что это за мерзость? – начал его трясти.
Конечно, крышка ляговоза открылась и Ляга упала на пол.
Она быстро пришла в себя и начала скакать по классу.
Все бросились ее ловить. Но Ляга была очень ловкая и ловиться совсем не хотела.
– Стойте, суки! – заорал я. – Вы ее раздавите, козлы! Стойте все!
Все встали.
– Всем сесть! – закричал Витальевич. – Вы срываете мне урок, Петров!
Идиотский приказ: можно ли сесть, когда по классу скачет лягушка?
На крик Витальевича никто не обратил внимания, все пытались окружить Лягу.
Толстый Тумилин бросился на нее, Ляга увернулась и поскакала к доске.
Она сидела у доски – маленькая, испуганная и несчастная.
Можете верить – можете не верить, но она смотрела на меня. Она ждала от меня даже не помощи – спасения.
Кто-то скажет, что я все это придумал, – пожалуйста. Все люди только и делают, что все время что-нибудь придумывают, а потом верят в эти фантазии, – и что?
Да! Ляга смотрела на меня.
– Стоять всем! – крикнул я.
– Петров, что вы себе позволяете?! – опять заорал Семен Витальевич.
Но этот вскрик тоже был абсолютно бессмыслен.
– Ляга, Ля́гушка, – тихо повторял я и шел к Ляге.
Я подошел к ней, сел на карточки…
Только когда я протянул к ней руки, Ляга попыталась ускакать, но я успел ее схватить.
– Ура! – заорали все.
– Сесть на свои места! Я не позволю срывать мне урок! – уже не закричал, а прошипел Витальевич.
Тут уж, конечно, все расселись, потому что представление закончилось.
Осторожно сжимая Лягу двумя руками, я подошел к парте.
Ляговоз валялся на полу.
– Петров, – взревел Витальевич. – Немедленно к доске!
– Семен Витальевич, разрешите мне вместе с Тумилиным выйти из класса. Буквально на три минуты.
От этого простого, казалось бы, вопроса Витальевич побагровел и выдохнул только одно слово:
– Что???
Я говорил совершенно спокойно:
– Дело в том, что лягушка без воды погибнет. Мы нальем воды и тут же вернемся.
Не дожидаясь ответа, я подмигнул Гришке, он схватил ляговоз, и мы вылетели из класса.
Когда я вернулся, в классе стояла мертвая тишина.
Семен Витальевич сидел, уткнувшись в журнал, с таким серьезным видом, будто в этом журнале обнаружил тайну происхождения жизни на земле.
– Тумилин, – сказал Семен тихо. – Вас я прощаю. Вы ведь просто не хотели подвести товарища. А товарищей никогда нельзя подводить. Запомните эту формулировку. А с вами, Петров, разговор будет особый. В кабинете директора.
– Может, сразу президента, – буркнул я, прекрасно понимая – никакого разговора в кабинете директора не будет: ни один учитель никогда не захочет выносить скандал из класса, потому что очень хорошо понимает, что любой разговор директора с учеником непременно заканчивается разговором директора с учителем.
– Шутки хороши смешные и к месту, – сообщил Витальевич. – Запомните эту формулировку. А сейчас Петров отнесет мерзость на парту и прочитает нам стихи замечательного советского поэта Степана Щипачева.
– И чего вам Ляга-то не понравилась? – искренно удивился я и пошел к парте.
Ирки не было, значит, выеживаться не перед кем. Хотя ей, конечно, донесут про мой выпендреж.
Витальевича я уже достаточно извел – спасибо Ляге, – поэтому и тут, вроде, смысла не было.
Но я уже завелся. А если я завелся – меня не остановить.
Я аккуратно поставил ляговоз прямо посередине парты, чтобы не упал, вернулся к доске… Посмотрел на дверь класса в надежде, что Ирка все-таки придет. Ее не было, конечно.
Я вздохнул и начал читать:
Небо начинается с заката.
Скорость начинается с коня…
_______________________________________________
Место действия нашего с Иркой романа где? Правильно: театр.
Театр это что, понимаете? Выставка молодых и красивых.
Я раньше думал: театр – это не просто место разврата, а специальная территория, где даже такое понятие отсутствует, потому что он, разврат в театре, настолько естественен, что его просто никто не замечает.
Сумасшедшие ведь не фиксируют, что они – сумасшедшие: для них сумасшествие – это норма. Никто в Африке не обращает внимания на негров, в Москве – обращают побольше, а в каком-нибудь Нижневартовске на чернокожего будут во все глаза пялиться.
Вот я и был убежден, что в театре столько разврата, что он уже давно стал привычен и естествен.
Раз… Два… Три… Не боюсь про это говорить, записывая файл в мой театральный компьютер. Я зашифровал его, разумеется, но все, что можно зашифровать, легко поддается расшифровке. А не боюсь. Потому что не вру.
Я только в театр пришел работать, меня молодые актеры взяли в свою компанию деньги зарабатывать. Они детский спектакль сочинили и ездили по городам-весям бабло зашибать.
Где только не выступали! В селах, поселках… Бог знает где. Расчет верный был: на детишек родители с бо́льшей вероятностью потратятся, чем на себя.
Это я к чему? Переодевались часто в одной комнате они все – и парни, и девки. Иногда так тесно бывало, что – извиняюсь – девки голыми грудями прям до парней касались.
И нет бы сначала девкам переодеться, потом – пацанам. Так все вместе! Мне заходить было неловко, а им – хоть бы что!
Если жизнь – это разврат, то разврата как бы и нет. Все – разврат. Полярной ночью нет такого понятия – дневной свет. Нет и все.
Так я думал. И ошибся.
Уж сколько лет с ними работаю, а понять не могу, как у этих артистов головы устроены. Понимаю только: по-особенному. Не как у нормальных людей.
