Я окончательно понял: нечисто тут все.
И обрадовался.
У меня появилось право.
Уже потом… Потом-потом… Совсем потом-потом, через много лет я спрашивал Ольгу, было у нее что-то с тем бухгалтером или нет? Мол, за давностью лет все равно уже… Давай уж, если по чесноку…
Она смеялась всегда:
– Да не было у меня никогда никого, кроме тебя. И не нужен мне никто. Мне с тобой бы справиться…
А я ей не верил. Все руки его дрожащие вспоминал. И как не открывали мне.
Смущало, конечно, что стол под чай был накрыт. Они бы так быстро одеться и стол накрыть не успели бы.
А может, они ДО того чай пили? Почему нет?
А может, просто не успели в койку лечь?
Не важно.
Я приехал и застал свою жену дома с мужиком.
У меня появилось право.
Задребезжал внутренний телефон. Телефон был старый, как я, еще с круглым диском.
Звонили с вахты.
– Сергей Сергеевич, к вам какая-то Валовая. Впускать, что ль?
Я посмотрел на часы.
Директор пришла за двадцать минут до назначенного срока.
– Пусть кто-нибудь проводит ко мне, – сказал я начальственным тоном.
Потом зачем-то подошел к зеркалу, поправил волосы.
Включил чайник.
Достал из шкафа пакетики чая, конфеты и сушки.
«Чай будем пить», – подумал я и усмехнулся.
Это было по́шло.
Но я именно так подумал и усмехнулся.
_______________________________________________
Я аккуратно поставил ляговоз прямо посередине парты, чтобы не упал, вернулся к доске… Посмотрел на дверь класса в надежде, что Ирка все-таки придет. Ее не было, конечно.
Я вздохнул и начал читать:
Небо начинается с заката.
Скорость начинается с коня…
Вечность начинается с Арбата.
Счастье начинается с меня.
Переулком, под луной покатым,
Прохожу, таинственность кляня.
Взрослость начинается с расплаты.
Счастье начинается с меня.
Не с тебя – пускай ты смотришь кротко.
Не с судьбы. Не с завтрашнего дня.
Пьянство начинается с селедки.
Вечность начинается с огня.
С переулка выйду я на площадь,
Никого на свете не виня…
В этой жизни мне нужна лишь точность:
Счастье начинается с меня.
Я хорошо читал. Ей-богу. Свое, как-никак… Страстно, эмоционально, без истерик.
Все сидели тихо. Даже от телефонов, я заметил, оторвались.
Семен Витальевич дал мне дочитать до конца. Не перебил почему-то.
Я закончил. Ужасно было занятно, что дальше произойдет.
Я стоял, потупившись, изо всех сил стараясь не улыбаться.
Все молчали. И я молчал.
Наконец, Семен Витальевич спросил:
– Что это было?
– Щипачев Степан. Из ранней лирики.
– Где взял?
– В Интернете.
– Интернет – ненадежный источник информации, – вздохнул Семен Витальевич. И добавил, разумеется:
– Запомните эту формулировку.
Классу, конечно, были пофигу все эти стихи. Щипачев там, не Щипачев – не колышет ни разу. Но напряжение во всем ощущалось.
Все сидели, как зайчики, ждали продолжения. Главное: время шло, урок длился, к доске никого не вызывали. Все было хорошо. Интересно.
Семен Витальевич подумал немножко и произнес:
– Эти стихи Щипачев не писал. Щипачев не мог написать: «Пьянство начинается с селедки». Это не его стиль. Это вообще не стиль. Писатель – это его стиль, – запомните эту формулировку.
– Не буду спорить, – улыбнулся я улыбкой голливудского героя, который преодолел все препятствия, вылез из всех огней и бурь, обрел все, что можно, и вот теперь обнажает белоснежные зубы в финальном кадре. – Давайте я прочитаю то, что вы задали, а класс пусть решит, какое стихотворение лучше.
И я начал бубнить, не дожидаясь ответа Витальевича:
Любовью дорожить умейте,
С годами – дорожить вдвойне.
Любовь – не вздохи на скамейке,
И не прогулки при луне…
– У-у-у-у! – загудел класс.
– Молчать! – заорал Семен Витальевич.
Но когда вместе – тогда не страшно.
И класс продолжал свое:
– У-у-у-у-у.
Я продолжал бубнить:
Все будет: слякоть и пороша.
Ведь вместе надо жизнь прожить.
Любовь с хорошей песней схожа.
А песню нелегко сложить.
Никогда… Я это знаю железно: никогда класс не встанет на сторону учителя в споре с учеником.
На это и был расчет.
– Фигня какая-то… – крикнул кто-то.
– Первый стих круче был!
И – понеслось:
– Этот Щепочкин в юности лучше писал!
– Щипачихин!
– Щипачев.
Витальевич, конечно, пытался перекричать класс, но это – невозможное дело. Если класс орет хором, его перекричать нельзя. Можно только дождаться, когда он успокоится сам.
Когда все стихло, я сказал:
– Семен Витальевич, вы просили меня выучить стихотворение Степана Щипачева. Я выучил два. Какие ко мне претензии?
– Первое стихотворение не принадлежит перу великого советского поэта Степана Петровича Щипачева, – как-то чересчур жестко сказал Семен Витальевич.
Голливудский герой немедленно умер во мне, и ему на смену пришел разгильдяй из какой-нибудь современной российской киночернухи:
– И чё? Ну, не принадлежит. Оно моему, как вы выразились, перу принадлежит. И чё?
– Вы, Петров, считаете возможным писать стихи?
Возмущение педагога по литературе тем фактом, что его ученик пишет стихи, было неподдельным.
– И чё? – Продолжал я выпендриваться. – Могу еще прочесть?
– Не надо! – приказал Витальевич.
– Давай! – заорал класс.
Понятно, что на уроке все готовы ничего не делать, лишь бы ничего не делать.
– В демократическом государстве мнение народа надо уважать, – пытаясь оставаться серьезным, сообщил я, и начал:
Если бы я тебя не любил —
Я бы сразу тебя обнял.
– Прекратите немедленно! – заорал Семен Витальевич. – Вы мне урок срываете вторично! Я вызову в школу ваших родителей!
