А вот когда про меня – не знаю…
Если бы она была актриса, я бы ей не поверил точно.
Но она не актриса.
Я смотрю на часы.
Часы смотрят на меня.
Она придет уже сейчас. И надо будет решаться на что-то.
– Ира, тебя не смущает, что у меня есть жена?
Она смотрела на меня снизу вверх, изо всех сил стараясь, чтобы взгляд ее был преданным.
– Главное, что это не смущает тебя, правда? Тебя ведь давно это не смущает?
И снова – взгляд снизу вверх.
Женщина, которая хочет любви, всегда говорит так, словно знает про тебя нечто такое, чего другие не ведают.
«Тебя ведь не смущает, что у тебя есть жена».
Она не спросила. Нет, не спросила. Она утверждала.
А может, не надо решаться? Да и на что? Чего так серьезно относиться ко всей этой… ко всей этой… ко всей этой… с женщинами?
Как пелось в песне моей юности: «Я – твоя женщина, ты – мой мужчина. Если надо причину, то это причина…»
Вот и все.
Так?
_______________________________________________
Сегодня подошел придурок этот, Семен Витальевич, учитель литературы, и говорит:
– Петров, будешь на вечере советской поэзии выступать, стих выучишь и прочтешь… Не как всегда, будто одолжение всем делаешь, а с выражением.
Вот учитель… Он подваливает к тебе и начинает сразу в конфликт вступать. Ты еще рта не успел открыть, а он уже тобой недоволен.
И хочется сразу отшить его:
– Чего гонишь? Пошел бы ты, дорогой учитель, на хер.
А вместо этого спрашиваешь типа вежливо:
– Какой поэзии, Семен Витальевич?
И изо всех сил стараешься смотреть на него нормально, вроде без стеба.
А он все равно:
– Нечего тут лыбиться, Петров. Советской. Именно советской. Тут некоторые хотят уничтожить весь этот этап русской литературы, сделать вид, будто не было у нас: Маяковского, Горького, Федина, Катаева… Да, Петров, не улыбайся! Многие так хотят сделать. Ах, до чего многие!
Удивительное дело! Учителя звереют просто, когда мы улыбаемся. Конкретно так из себя их выводит улыбающийся ученик! Казалось бы, радуйтесь, педагоги, ваши ученики живут с улыбкой!
Так нет! Ничего их так не взбешивает, как наши улыбки.
Семен Витальевич продолжал свою лекцию. Он очень любит речи произносить. Количество слушателей его лекций ему явно пофигу. Не удивлюсь, если встает он перед зеркалом и сам для себя такую пургу гонит.
– Тебе, Петров, между прочим, экзамен по литературе сдавать. Так что слушай внимательно… Советская литература – это огромный этап русской литературы! Огромный и своеобразный, понял меня? Запомни эту формулировку: огромный и своеобразный. Пригодится еще. И если кто-то хочет вычеркнуть этот этап из истории русской литературы, то я так скажу: «Не выйдет, господа хорошие, ничего у вас!»
Я почему-то сразу представил огромного, толстого человека с таким же огроменным и толстым фломастером, который чего-то там такое вычеркивает – неясно, правда, откуда.
Когда Семен Витальевич начинает свою лажу, хочется исчезнуть и испариться. Но это никогда не удается.
– Советская литература открыла новый тип человека, – учитель продолжал трепать так, будто перед ним сидела огромная аудитория. – И эту формулировку, Петров, запомни. Нового человека, понимаешь, Петров? Человека, который любит Родину больше, чем себя.
Я кивнул.
Хотя я совершенно не понимал: почему, если ты любишь Родину сильно, надо себя непременно любить слабо.
Но не спорить же?
Спорить с учителем – все равно, как в лужу сигать: сам же и обрызгаешься.
– Вечер будет посвящен советской поэзии. И тебе, Петров, выпала огромная честь прочесть стихи Степана Щипачева. Тебе известно, кто такой Степан Щипачев?
– Знаменитый советский поэт, – не задумываясь брякнул я, хоть и слышал эту фамилию впервые.
Семен Витальевич посмотрел на меня с удивлением.
– Найдешь стихотворение, которое начинается строчками «Любовью дорожить умейте…» Запомнишь, Петров? Близкая для тебя тема – тема любви и ответственности. А любви без ответственности не бывает. Понял, Петров? Запомни эту формулировку. В жизни пригодится. Любви без ответственности не бывает. Только так.
«Любви не бывает без секса», – едва не сказал я.
Но вовремя сдержался.
– Найдешь. Выучишь к послезавтра. Вопросы есть?
– В чем смысл жизни? – зачем то спросил я.
– Не умничай, Петров. Вот станешь знаменитым журналистом, будешь умничать. А пока рано тебе.
И он отвалился.
А я остался. Неведомый мне Щипачев считает всех за идиотов, что ли, если начинает с такой банальности?
«Любовью дорожить умейте…»…
Вот если я сейчас подвалю к Ирке и скажу:
– Чтоб любовью дорожила, поняла?
Она решит, что я – окончательный лох.
Впрочем, может быть, она про меня так и думает – кто ж ее разберет?
Прозвенел звонок, и я понял, что перемена опять прошла мимо. Без радостей.
Я плелся в свой класс, представляя, как Ирка, голая, лежит на кровати.
В который уж раз я представляя то, чего никогда не видел.
Я отгонял это видение, но, черт возьми, оно было куда клевей, чем все, что говорил Семен Витальевич, и все, что я услышу сейчас на уроке.
Кстати, какой сейчас урок?
Да какая разница…
_______________________________________________
Раз… Раз… Отлично!
Поехали!
Мне пятьдесят лет. Я работаю звукорежиссером в знаменитом московском театре. У меня есть жена, сын и периодически появляющиеся любовницы. Еще у меня есть язва желудка. Лысина, которая постепенно и нагло оккупирует всю мою голову (надеюсь, только снаружи).
И все это я не люблю.
Люблю разве что сына. Он у меня хороший. Хлопот не доставляет. Учится, правда, не очень… Да и ладно. Главное – профессию выбрал, хочет журналистом стать. Я одобряю.
Пишет там все время чего-то. И хорошо. Главное: не пьет, не колется, с девками не якшается. Нормальный парень.
Журналист – хорошая профессия. Мужская. Я все боялся, что он в актеры пойдет, но пронесло, слава богу. Не мужское это дело: скакать по сцене, чтобы тобой любовались. Я когда вижу, как актеришкам этим цветы дарят и они их так благосклонно принимают… Мерзко становится.
А чего еще и есть-то, по большому счету, кроме ребенка? Вот если ты – не движитель, а масса, то для чего ты? Плавно двигать рычажок, чтобы звуки медленно и красиво заполняли зал?
