Потому что счастье в любви – это слияние. И больше ничего. А слияние – это когда двое открываются навстречу друг другу, сбросив одежды, маски, предубеждения, стеснительность – короче говоря, все, что мешало слиянию.
В постели, как в жизни, все должно происходить легко и естественно. Без зажимов и эгоизма. В первый раз так, словно всегда так было.
Это и есть главный тест – на естественность и счастье.
Естественность и счастье, конечно, связаны. И в жизни, и в любви, и в постели.
Счастье не может быть натужным и выстраданным. Не верю я в счастье, которое завоевано трудом, потом и проч. и проч. Не верю!
Счастье не завоевывается. Оно дается как дар. Даром дается. Потому и счастье…
Любовь, как акт, лишена глагола… Да, разумеется. Но не лишена определения.
Любовь – это легкое счастье естественности.
Неплохо сказано, а?
Неужели я всерьез влюбился? Неужели?
Я посмотрел на нее, спящую.
И понял, что жизнь моя уже не будет течь, как прежде.
_______________________________________________
Мама Ирки оказалась дома. Она была очень смешная и активная.
Она бегала по комнате и причитала:
– Ой, Ирочка, как дела в школе? Ой, какой мальчик. Меня зовут Елена Александровна, а как вас зовут, молодой человек? Сережа? Ах, Сережа! Какое хорошее русское имя! Нет, вы не подумайте, Саша… Сережа? Я перепутала, простите. Вы не подумайте, молодой человек, что я – националист. Никогда в жизни! Ни за что! Но представить, что у моей Ирочки будет кавалер с нерусским именем… Что мама? Что мама? Замолкаю. Ты бы лучше напоила молодого человека чаем. Или чем покрепче? У нас есть пирожные. Почему засохли? Они не засохли – они безе. Безе должно хрустеть. Ему так положено.
Казалось, Елена Александровна всю жизнь молчала, и тут – как раз к моему приходу – открылись некие внутренние шлюзы, и все, что копилось годами, – вылилось.
Ира попыталась сказать, что мы пойдем в ее комнату.
Эта перспектива меня и радовала, и пугала одновременно.
Елена Александровна возмутилась:
– Как в комнату? В какую комнату? А чай? Ирочка, женщина должна обязательно накормить мужчину. Хотя бы безе. Не самый, кстати говоря, плохой вариант. Завари свежий чай. Ты умеешь. Я учила. Молодой человек Сережа, что вы ходите с коробочкой? Положите ее на стол. Что в ней? Лягушка? Живая? А ну-ка покажите! Какая гадость! Прекрасно! Чудесно! Как ее зовут? Ляга? Чудесная тварь. Можно ее погладить? Ей не нравится. Надо ее покормить. Что ест ваша Ляга?
Потом мы долго отрезали от мяса совсем маленький кусочек…
– Сережа, – безостановочно продолжала Елена Александровна. – Это совсем маленькое существо. Почему вы ей режете так, как будто она мышь? Она же не мышь. Мельче надо, мельче.
Я видел, что Ирке неловко за свою маму. И я очень хорошо понимал Евсееву и сочувствовал ей, потому что очень хорошо знаю, что это такое, когда становится стыдно за своих родителей.
Родители считают, будто только им бывает неловко за своих детей, а дети на самом деле очень даже стесняются своих родителей.
Когда я понял, что мне бывает очень часто не по себе от того, как общается мама с моими друзьями, что меня просто бесят вопросы, которые она им задает – «Как дела в школе? Ты, конечно, отличник?», – я перестал кого бы то ни было приглашать домой.
Мама как друзей моих, в сущности, не замечала, так и на их отсутствие внимания не обратила.
Ирка нервничала.
Елена Александровна щебетала.
А мне было хорошо и уютно. И очень хотелось шепнуть Ирке, чтобы она не переживала, что все хорошо и даже чудесно.
Но шепнуть было невозможно.
Ляга от чужого мяса отказалась наотрез.
– Сергей, – выстреливала слова Елена Александровна, – ваша Ляга не ест мясо, чем же вы кормите ее, молодой человек? Какое такое специальное питание? Уже делают специальное питание для лягушек? До чего дошли! Вот все говорят, что, мол, живем плохо. Все время так говорят, не замечали? Я помню времена, когда для людей с едой не очень было, а сейчас – питание для лягушек? Что мама, мама? Ириша, разве я не права? Нет, вы только вдумайтесь: есть целая индустрия, производящая корм для лягушек…
…Я очень люблю своих родителей. И маму люблю, и папу. Конечно. Они меня родили. Они меня кормят. Денег иногда дают. Правда, я им совершенно не интересен, зато они меня не бьют, не унижают. Я их уважаю.
Неожиданно и некстати я подумал, что хотел бы жить тут. Вместе с этой взбалмошной, но явно доброй теткой. И с Иркой. Чтобы, например, приходить вечером и пить всем вместе чай. И чтобы Ляга тоже с нами сидела в своем ляговозе и ела то, что любит.
Только на секунду подумал. И испугался своих мыслей. И отбросил их.
Но на секунду подумал.
И почему-то очень хорошо запомнил эту мысль длиной в секунду.
Я посмотрел на Ирку.
Она улыбалась как-то виновато.
Она улыбалась как-то виновато мне.
Она имела меня в виду. Она была рядом.
И Ляга вдруг съела плавающий перед ней кусочек мяса.
Как будто не хотела портить эту прекрасную картину.
Ирка захлопала в ладоши.
Елена Александровна неожиданно замолчала.
Нет, конечно, можно говорить, что угодно, можно называть меня фантазером и бог знает как еще.
Но вот что я скажу: Ляга – мой настоящий друг.
И мне плевать, что по этому поводу думают другие. Я думаю именно так.
…Но та мысль длиной в секунду. Она была как будто мечта.
Я ее отгонял. А она никуда не девалась.
Черт бы ее побрал!
Мы пьем чай втроем, и Ляга плавает в ляговозе…
И так явственно.
И так невозможно.
_______________________________________________
В юности любовь – это необходимость. Без нее невозможно и даже как-то стыдно жить.
Вот так живешь себе, живешь, и постепенно убеждаешься: это самая необходимость уж больно сильно тебя изводит.
А когда доживаешь до моих лет, понимаешь: любовь – это то, во что очень страшно погружаться. Понимаете? Страшно, что любовь возьмет тебя в плен, покорит, привяжет, наконец.
Любовь в моем возрасте – это обретение на кладбище чувств. И ты прекрасно понимаешь, что новое чувство тоже будет похоронено здесь. Ведь если никогда не было иначе, то почему должно случиться сейчас?
А коли так, для чего погружения, привязанности? Все эти «ля-ля-ля». Не надо этого. Легкое прикосновение с последующим отлетом. И все.
