Так ли? Так!
Мы целовались долго и с удовольствием, и, когда уже стало совсем невмоготу, и я полез руками туда, куда не следует лезть днем в машине, – Ирма отпрянула и выдохнула:
– Я скучала.
Да, голоса делятся на те, что вызывают доверие, и остальные. Но есть еще голос Ирмы – совершенно отдельный: голос, который вызывает любовь.
Я улыбнулся:
– Надо чаще встречаться.
И тут же изложил ей свой план.
– А как же твоя жена? – предсказуемо спросила она.
Я наигранно удивился:
– А разве не ты моя жена?
Ирма затихла.
Любая бы на ее месте спросила:
– Ты делаешь мне предложение?
Но Ирма была не любая. Она была любимая. А любимая – значит, другая.
Она просто сидела и дышала. Может быть, чуть более часто, чем обычно.
– Шеф, до театра добросишь? – спросил я просто потому, что совершенно не знал, что говорить.
Ирма повернулась ко мне:
– Твой план мне очень нравится. Потому что я хочу видеть тебя двадцать четыре часа в сутки. Так и знай.
Женщины, которые относятся к себе, как к подарку, редко говорят хорошие слова, они словно боятся унизить себя добрым отношением к мужчине.
Ирма не боялась.
Зайдя в театр, я не стал писать никакого заявления, а сразу пошел в кабинет к директору.
Максим Максимович Куваев встретил меня приклеенной, радушной улыбкой – так он встречал всех. Еще он очень любил рассказывать анекдоты и смеяться собственным шуткам. Он был молод, активен. Всем своим видом Максим Максимович показывал, что любит жизнь и пользуется ее взаимностью.
– Сергей Сергеевич, – сказал он, каким-то чудесным образом не переставая улыбаться. – Всегда рад видеть. Без вас театр не зазвучит! – Он расхохотался. – Чего на этот раз не хватает нашему доблестному цеху?
«Бедный человек, – подумал я. – Все, кто к нему заходит, непременно что-нибудь просят. Директору театра никто ничего не предлагает. Все просят».
– Максим Максимович, я увольняюсь.
– Что такое? Кто-то переманил? У вас ведь хорошая зарплата, Сергей Сергеевич. Не всякий театр вам такую предложит. – Вдруг лицо его сделалось серьезным. – Впрочем, это, видимо, не театр… Вас заманила мишура эстрады. Не так ли?
– Откуда вы… – начал было я, но осекся.
– Как говорится: не так тесен мир, как узок слой. – Максим Максимович снова расхохотался. – Работа с эстрадной звездой, конечно, материально выгодна, но хлопотна, доложу я вам… Ой, как хлопотна! Бесконечные гастроли, разъезды…
– Заявление писать?
– А как же… Вы – заявление. Мы – резолюцию. И через два месяца вы свободны.
– А раньше нельзя?
Максим Максимович подошел ко мне, я бы сказал, «по-отечески» приобнял (именно так бы я и сказал, в кавычках) и произнес, как ему, наверное, казалось, душевно:
– Сергей Сергеевич, дорогой, да, конечно, можно. Я ж понимаю: чтобы передать ваши спектакли другому специалисту, два месяца не надо… Но! Как говорится: поспешишь – не там наследишь. – Он расхохотался, но тут же стал серьезным. – Торопиться я не буду. Я знаю про вашу ситуацию больше, чем вам кажется, и потому не буду торопиться… Если вы уволитесь, на ваше место возьмут другого… Потом обратно вас принимать будет тяжело, понимаете?
«Откуда он знает? – подумал я. – А может, и к лучшему? Почему, собственно говоря, я должен скрывать наши отношения с Ирмой?»
Вслух я сказал, как мне казалось, твердо:
– Мое решение окончательно…
– И обжалованию не подлежит? – Максим Максимович расхохотался. – В этом мире окончательна только смерть. Вот. А уж что касается отношений мужчины и женщины… Тут уж какая окончательность… Мы ценим вас как работника, а я так еще и люблю вас как человека, как мужика… Вы – надежный, не пьющий, творческий. Такие люди нужны нашему театру. Так что не будем торопиться.
Директор направился к столу, как бы показывая, что разговор окончен.
Я вспомнил, как буквально полчаса назад Оля говорила мне, в сущности, о том же: что мне не удастся ничего изменить.
Что они, все сговорились, что ли?
И не надейтесь, люди дорогие, я начну новую жизнь, в которой будет только то, что мне хочется и что мне нужно. Мне, а не вам! Так и знайте!
Вы не хотите, чтобы я стал новым человеком, которого по жизни будут двигать не обязанности, а желания? Плевать я на это хотел! Если у меня появился шанс изменить жизнь, то уж будьте уверены: я его использую на все сто.
Ничего этого я, конечно, не сказал. Молча, не попрощавшись, вышел и прямо за столом секретарши написал заявление.
Два месяца? Это мы еще поглядим. Как спектакли передам – так и уволюсь. Не крепостное право все-таки…
Уволюсь. Решено.
Стану звукорежиссером у Ирмы. Налажу ей звук так, как никому и не снилось. И мы с ней будем ездить по стране. И не будем расставаться.
Мы с Ирмой никогда не наскучим друг другу, ясно вам? Никогда! Можете считать меня кретином, идиотом, романтиком… Мне все равно.
Я знаю, чего хочу! И будет так, как я хочу!
Мне полтинник, люди! И у меня, может быть, никогда не будет шанса начать новую, желанную – желанную, слышите? – жизнь. И я этот шанс не упущу!
_______________________________________________
Надо было одеться правильно.
Для начала надо было надеть правильные трусы. Впервые в жизни для меня это было важно.
Как всякий нормальный человек, я никогда не всматривался в свои трусы. Незнаком я с ними был – вот что.
Я разложил трусы на кровати.
Белые, черные, красные… Каких только у меня нет, оказывается. Будем знакомы, господа трусы!
И чего? Мерить теперь, что ли?
Бред какой-то!
– И чего мне делать, придурку? – спросил я Лягу.
Но Ляга такими глупостями заниматься совершенно не хотела: она плавала в своем аквариуме, не обращая на меня никакого внимания.
Белые – на фиг: можно испачкать, красные какие-то педерастичные – почему я ношу красные педерастичные трусы? Остаются черные.
С этим решили.
Дальше чего?
Надо, чтобы, с одной стороны, получилось небрежно, а с другой, чтобы стильно.
Джинсы – это понятно. А рубашку какую? Или футболку?
Футболку с курткой. Вот с этой, нормально. Стильно. Все решено.
Или другую? Куртки у меня две. Футболок до фига.
И чё?
Ненавижу одеваться. В критерии не врубаюсь: почему это надо на себя напяливать, а не другое?
