И тут случилось неожиданное.
Ольга подошла ко мне, обняла, прижалась… Господи, сколько лет мы не обнимались!
А потом произнесла тихо-тихо и спокойно:
– Ты что, Серень, вправду решил, что мы можем просто так взять да и расстаться? Когда люди столько лет живут вместе, они перестают уже быть просто мужем и женой. Они срастаются, понимаешь? Они становятся одним целым. Прожитые годы объединяют так, как ничто больше не объединяет, вот в чем дело. Ты думаешь, я тебя ревную? Ревновать может женщина к мужчине, а я уже давно так к тебе не отношусь, понимаешь? Мы просто одно. Мы можем не видеться, не разговаривать, мы можем даже не знать ничего про то, как и чем каждый из нас живет. Все это не имеет никакого значения. Я тут сериал смотрела дурацкий, называется… Не помню. Не важно. Так там тоже муж от жены уходил… Или жена от мужа? Не суть. И вот там кто-то из них говорил важные слова… Не суть, кто и кому, но слова важные. «Мы дышим с тобой одним воздухом», – они говорили. Понимаешь? Одним воздухом. И если кто-то один уйдет, то второй, рано или поздно, будет искать с ним встречи, потому что воздух один. А без него – шандец, задохнешься. Развода я тебе не дам. Я уже говорила. Будет суд. И все это будет длиться бесконечно. И ты вернешься, дорогой мой Сереня, потому что мы приговорены друг к другу. Приговор – это неприятная штука, согласна. Но он окончательный. И никакому обжалованию не подлежит.
А потом Оля меня поцеловала – страстно, по-настоящему. Как не целовала много лет…
И ушла в свою комнату.
А я пошел собирать чемодан.
Я кидал в него какие-то вещи, дурацкие трусы, носки, футболки, рубашки, пиджак… И понял совершенно отчетливо, что я собираюсь так, словно еду в командировку: будто я беру вещи на какое-то время, чтобы потом вернуться.
А что брать? Что? Все? Все, что нажил за свою жизнь, которую мне хотелось бы считать сознательной?
Картинки со стенки? Сувенирчики дурацкие? Когда мы ездили на гастроли с театром, я в любом городе покупал магнитики, и их тоже забрать? А книжки? Все шкафы? Или делить с Олей? Часть тебе, часть мне? А кому они сейчас нужны, книжки эти, в век электроники? Еще, говорят, когда мужчины уходят из семьи, они забирают кастрюли…
Я представил, как прихожу к Ирме, увешанный кастрюлями, книгами, с четырьмя чемоданами в зубах. Бред какой-то! У меня и чемоданов-то столько нет…
Непростое это, оказывается, дело: уходить из семьи.
Раздался стук в дверь моей комнаты.
Я вышел.
Ольга. Кто ж еще?
Неужели опять орать начнет?
– Там у меня – реклама, – почему-то она говорила так, словно извинялась. – Три минуты есть. Ты знаешь, что… Ты много-то вещей с собой не уноси, все равно возвращаться. И еще. Я пока Сережке не буду ничего говорить. Скажу, что в командировке ты, если спросит.
– Не спросит.
– Скорее всего, не спросит. Как-то мы все по отдельности живем почему-то. – Она улыбнулась. – Папа от мамы уходит, а сын ничего не заметит. Здорово! Ты заходи, если захочешь с ним пообщаться… Со мной-то вряд ли желание возникнет поговорить, но вот, если с ним…
И Оля ушла в свою комнату.
Я вернулся в комнату, запер чемодан и задумался: садиться на дорожку или нет?
С одной стороны, вроде как надо.
А с другой, если садиться, то надо возвращаться.
А я не вернусь.
– Я не вернусь! – сказал я себе твердо, изо всех сил стараясь не думать, что просто уговариваю себя.
_______________________________________________
Я, конечно, провожал Ирку до дома. И дорогу прекрасно знал, и двор.
Припилил. Сразу к ней домой – стремно.
Сел на лавочке, на которой мы целовались не раз.
До жути хотелось водки. Я и пил-то ее в своей жизни пару раз всего, а сейчас прям хотелось-хотелось.
Было жутко страшно.
Да, нелепо, смешно, глупо. Да просто не по-мужски, чтоб оно все провалилось…
Но мне было страшно так, что перехватывало дыханье.
Я ловил себя на мерзкой, абсолютно предательской мысли: хорошо бы как-нибудь сегодня обошлось все. Чтобы без этого… Без этого чтобы… Ну, выпили бы, поцеловались обязательно. И все…
Всё-о-о-о-о!!!
Может, я больной какой?
Нет, я хотел Ирку. Разумеется. Я представлял ее без одежды, представлял, как целую ее в разные места. И всякое еще представлял.
Но менее страшно от этого не делалось.
Я пошел качаться на качелях.
Ребенок, гуляющий с мамой, удивленно смотрел на меня и улыбался.
Я тоже улыбнулся – и ему, и маме.
Они, видимо, откачались свое и пошли со двора по улице.
Я зачем-то таращился им вслед и не мог оторвать взгляда. Как будто у меня такое задание: смотреть, как мальчик с мамой удаляются по улице, и пока я не выполню его до конца, не имею права делать ничего другого.
Придумал себе такую фигню.
Улица была абсолютно пуста, и я их видел очень хорошо. Они становились все меньше и меньше… Уже превратились в силуэты, но я их еще мог разглядеть.
А потом силуэт ребенка превратился в маленький черный шарик. Шарик этот все удалялся, удалялся, а потом…
Потом он стал почему-то похож на таракана – того самого, которым я пытался покормить Лягу. Я вспомнил, как противно размок таракан в воде, и меня чуть не вырвало.
Но я зачем-то вперился в этого мальчика-таракана и не мог оторваться. Пока он совсем не исчез. И даже еще потом пялился, уже ничего не видя.
«Наверное, я – сумасшедший, – решил я. – И чего теперь делать?»
Я шел к своей любимой девушке, чтобы выпить с ней водки и заняться сексом.
Классная история!
А я чего-то сидел и зачем-то оттягивал ее.
Я даже глянул на Иркины окна в надежде, что она увидит меня и позовет.
Но она не видела. И не звала.
По пустой улице проехал велосипедист. Он ехал спокойно и радостно. Он просто воплощал спокойствие и радость, и от этого стало совсем противно.
Надо было подняться и идти становиться взрослым мужиком.
Ни желания, ни сил. Только страх мерзкий. И все…
_______________________________________________
Я вышел из подъезда с чемоданом в руках, и, не оглядываясь, пошел за угол, где меня в машине ждала Ирма.
Я специально не оглядывался. То есть мне хотелось оглянуться, а я этого не делал.
Потому что примета: оглянешься – вернешься. А я не хотел. И все.
Я шел по знакомому двору, потом, перешагнув вечную лужу, вышел на знакомую улицу.
