Зажглись фонари. Первые два горели, а третий нет. Сколько я здесь живу, он не горел никогда.
«И что? – подумал я. – Я это все больше никогда не увижу? Почему никогда? Я просто не буду это видеть каждый день. Вот и все».
Я очень хотел испытывать восторг и счастье. Я же понимал: надо их испытывать.
Но не получалось почему-то…
А я ведь делал то, что хотел. Как мечтал: что хотел, то и делал. А было отчего-то не по себе.
Я увидел машину Ирмы, и мне показалось, что я выгляжу неподобающе моменту – забавно: немолодой мужик с немолодым чемоданом, спешащий по улице к своей любовнице.
Первым делом я открыл багажник и кинул туда чемодан.
Ирма вышла из машины.
И вот, когда я ее увидел, все изменилось. Страх, неуверенность, тоска – исчезли, и появились наконец и восторг, и счастье.
Нет, неправильно я сказал. Не так.
Страх, неуверенность, тоска не исчезли, а словно канули в прошлое и погибли там, как я надеялся, навсегда.
А восторг и счастье ждали меня впереди.
Они ждали меня, понимаете? Впереди было только хорошее.
Я убеждал себя в этом?
Нет, я твердо знал, что именно так и будет.
Только хорошее, только счастливое, только восторженное.
И только впереди, что особенно важно.
Я обнял Ирму. Она прижалась ко мне, словно хотела во мне раствориться.
Потом подняла голову и посмотрела на меня.
Конечно, красиво было бы сказать: мол, ее глаза наполнились слезами. Но они ничем не наполнились. Было бы ложью утверждать, что в них… как это говорят?.. светилась любовь.
Ничего подобного!
Они лучились восторгом, эти глаза. Они были веселые и радостные. В них жил смех.
Ирма не выдержала и расхохоталась.
Она хорошо смеялась: по-доброму и даже нежно. Но мне все равно было обидно.
Странное дело: если бы она разрыдалась, начала вздыхать, в общем, всячески демонстрировала серьезность происходящего, – нормально. А так…
Обида кольнула. На секунду, на полсекунды, не больше… Но кольнула. И я это запомнил зачем-то.
Зачем я запоминаю плохое?
Потом я сел в машину, и Ирма начала меня обнимать и целовать.
Как всегда, целовались мы долго и с удовольствием и закончили, когда совсем уже сил не стало…
И руки… И ее, и мои… Ох, уж эти руки!
Как только мы тронулись, Ирма спросила:
– А ты понимаешь, что едешь к себе домой?
Это был хороший вопрос. Вопрос-тест.
– Нет, – ответил я честно. И увидел, а скорей почувствовал, что Ирма расстроилась. – Нет, ну, согласись, если ты ни разу даже не ночевал в квартире, трудно считать ее домом.
Ирма вздохнула:
– В логике тебе не откажешь.
Я подумал, что Ирма – это та женщина, с которой мы ни разу не ругались. Ни одного разика.
Пожалуй, единственная такая женщина в моей жизни.
Я совершенно не хотел начинать ругаться.
И тогда я запел один из самых моих любимых романсов из репертуара Ирмы на стихи Анны Ахматовой. Пою я плохо, поскольку не обладаю ни голосом, ни слухом. Но, как все не умеющие петь люди, делаю это с большим удовольствием.
Ирма подхватила с радостью.
Так мы ехали и пели – громко, во весь голос.
На нас оборачивались люди из проезжающих машин. Кто-то даже посигналил нам.
Но нам было абсолютно все равно. Мы были счастливы.
Понимаете? Абсолютно счастливы!
Оказывается, так бывает.
Окончание
Мой труп уезжал от меня.
Хорошо звучит, правда?
Почему я не остановил этот бред?
Пьян был? Или безумен?
Семен Витальевич любит повторять: «Необходимо всегда продумывать последствия ваших действий. Запомните эту формулировку».
Я запомнил.
Мой труп уезжал от меня.
И я совершенно не думал о последствиях своих действий.
Я сижу в сквере и записываю все, что со мной случилось. Я не знаю, зачем я это делаю.
Спасибо родителям за то, что подарили планшет, – есть на чем писать.
Короче. Вечно сидеть во дворе было невозможно – это понятно, и я пошел к Ирке.
Все начиналось так, как я не люблю, а именно – банально.
Свечи, конечно, взбесили особенно. И скатерть белая. Глупость какая-то.
Такой типа полумрак, свечи, белая скатерть…
Шпроты еще, уже открытые, готовые, так сказать… Картошка на плите.
Я еще подумал: «Какая Ирка молодец: почистила картошку. Раз мама вчера уехала, значит, сама…»
Шпроты. Картошка. Водка. Нормальный набор.
Ну, мы красиво встретились, поцеловались, все дела…
Ирка в летнем сарафане, который у нее назывался «моя домашняя одежда».
Ага. Так я и поверил! Ни фига она дома в этом сарафане не ходит, точно знаю. Оделась для меня специально, и это хорошо.
Я поставил на стол водку.
Ирка спросила, кокетливо сощурив глаза:
– А чё не винище?
Я ответил твердо, как мне казалось – по-мужски:
– Только крепкие употребляю.
Ирка посмотрела на меня ласково.
Она все время смотрела на меня ласково, и это было здорово.
Ирка подошла к плите, начала ножиком тыкать картошку – проверять, сварилась ли.
Я подошел к ней сзади, обнял. Руки соскользнули ей на грудь. Как бы случайно соскользнули и остались.
Ирка задышала часто, типа – волновалась. Это было неестественно. Но приятно.
Потом я ее развернул, как мне показалось, нежно, и поцеловал.
Целовались мы долго, потому что я никак не мог решить, что делать, когда поцелуй закончится.
Потом решил отойти к окну с таинственным видом.
Стоял, смотрел в окно, словно думал про вечное.
Знакомая потому что картина: человек у окна задумался о вечном. И учителя так делают. И отец. И мама тоже. Ну, и я…
Ирка положила дымящуюся картошку в тарелки. Картошка пахла естественно и по-домашнему. Картошка была живой и настоящей.
Я вдруг понял…
Нет, неправильно. Врубился-то давно, но только тут сам себе признался: ну не испытываю я ни любви, ни желания…
