Если уж совсем по чесноку говорить, ничего я не испытываю, кроме страха.
Из кухни были видны две двери – одна из них вела в Иркину комнату. Виднелся кусочек кровати и белая, какая-то неестественно белая простыня.
Я ни о чем не мог думать, кроме того, что придется идти в эту комнату и там заниматься тем, что даже представить невозможно. Страшно представлять.
Какой-то я, конечно, ненормальный: вот – баба, вот – водка, там кровать. Это же типа счастье. Нормальное мужское счастье. Которого почему-то я не ощущаю.
Надо было выпить.
Перед столом – два стула напротив друг друга.
Мы сели.
Ира смотрела тем взглядом, который, видимо, она считала влюбленным.
Меня бесило, что я не испытываю вообще никаких чувств, кроме страха. Просто взбешивало меня это, как будто я какой-то ненормальный.
На фига я все анализирую? Выпил. Взял бабу. Так это называется, вроде… И все. Дела.
Так нет же! Мысли какие-то дебильные в башку лезут… Кому они нужны только?
Ира поставила маленькие красивенькие рюмочки.
Я бы с большим удовольствием выпил из граненого стакана.
Разлил водку.
– Давай выпьем за нас, – сказала Ира, конечно, банальность.
Неужели Евсеева меня раздражает? Этого еще не хватало!
Я попытался улыбнуться:
– Класс!
Выпили.
Прислушался к себе: водка не подействовала никак.
– Между первой и второй, – вздохнул я по-взрослому.
Налил и гаркнул:
– За любовь!
Ирка выпила и спросила:
– А ты вот прям меня любишь?
Картошка обожгла рот – я тяжело задышал, уничтожая едва возникшую романтическую атмосферу.
Зато возникло несколько секунд на обдумывание ответа.
Наконец я выдохнул:
– Очень.
– И вот прям готов всю жизнь со мной кантоваться? – Ира смотрела серьезно.
Я постарался улыбнуться по-взрослому:
– Мне кажется, это тост.
После третьей рюмки водка стала ощущаться как тепло. Тепло растекалось по всему телу, страх растворялся в тепле.
Мысли, блин, никуда не девались, но зато приходило ощущение пофигизма. Наверное, по-умному это называется свободой. Или раскрепощенностью.
Выпили еще. И еще.
Становилось легче – да. Спокойней. Безусловно. Только вот меня не покидало ощущение, что мне предстоит какое-то важное дело.
Бред, чушь, фигня! Секс – это разве дело?
Из-за выпитой водки мир постепенно погружался в туман, в котором и лицо Ирки, и все предметы выглядели как-то неестественно резко.
Картошка и тем более шпроты в рот не лезли.
Ирка смотрела влажными глазами.
Никогда в жизни я не видел у девушек таких влажных глаз.
– Хочешь, я тебе стихотворение прочитаю? – спросил я и с ужасом понял, что мой язык не очень-то меня слушается.
– Здорово! – даже одно это простое слово Ирка произнесла с трудом.
Я зачем-то встал.
Мир закачался и немножко поплыл.
Не отворачиваясь и даже не мигая, я смотрел на Иркино лицо.
Сначала оно расплывалось, но потом мне все-таки удалось на нем сфокусироваться.
Я хлебнул водки зачем-то прямо из горлышка и воскликнул:
– «Упражнение в Маяковском». Это типа название…
– Маяко-о-о-о-овский, – почему-то протянула Ирка. – Это же поэт такой, да? Он же стихи писал, правильно? Поэт, да?
Мне стало ужасно грустно. Прям как-то сразу. Так грустно, что захотелось выть.
Но вместо этого я начал:
Зима ворвалась, как в ресторан – пьяный.
Усыпало город снежинок крошево.
Небо разбилось!
И страшно и странно…
Что-то в разбитом небе есть нехорошее.
Думала Трубная. Ордынка думала:
Небо разбилось…
Что ж дальше случится?
Зима ноябрьской метелью дунула —
Бледнели от ужаса улиц лица.
Зима хулиганит – швыряет лед.
Прохожие падают. Проезжие бьются.
Город вывернут наоборот,
как отражение в луже-блюдце.
Но вот зима хулиганить устала.
И небо склеилось, солнцем начищено.
У хулигана сил еще мало:
Слезы пускает ручьями-тыщами.
Хулиган на судьбу свою небу жалится,
а солнце ему отвечает смехом…
Зима степенная приближается
Без слез.
Без шуток.
С холодным снегом.
Когда я читал, Ирка уронила голову на руки, и мне показалось, что она спит.
Но как только я закончил, она вскинулась и крикнула:
– Потрясающе! Мой мужчина – поэт! Потрясающе!
Что мне оставалось делать? Тем более я уже стоял и не был уверен, что если сяду, потом смогу снова встать красиво.
Ну, я и подошел к Ирке. Сзади обнял ее голову и поцеловал почему-то в затылок.
Ирка сама положила мои руки себе на грудь и произнесла тихо-тихо:
– Пошли.
Она не спросила. И даже не посоветовала.
Это был приказ.
– Пошли, – повторила она.
_______________________________________________
Раз! Два! Три! Проверка!
Пишет, вроде?
Вроде – да.
И вот теперь я сижу и диктую на свой компьютер. И никто не скажет мне, зачем я это делаю, но почему-то надо мне это, необходимо.
Может, привык? Может, действительно очень люблю звук, который никогда не предаст?
А может, мне просто мыслей своих жалко? Ведь если их не зафиксировать, они растворятся в мозгу, да и все. А так – останутся. Кому останутся, зачем – неясно. Однако не растворятся в воздухе, и это уже хорошо.
Идиотское занятие: думать, кому нужны твои мысли? Возникли? Славно. Зафиксировались. Чудесно. Кто-то их услышит? Да какая разница!
Тот же сын, например. Сережка будет слушателем. Почему нет? Вот помру я, он сядет, включит… А тут голос отцовский…
Хотя, если честно, меня не волнует, кто меня услышит. Просто привычка такая: фиксировать голосом то, что со мной происходит.
А что со мной происходит?
То, что со мной происходит, носит гордое имя: любовь.
Утро. Позднее утро. Спешить некуда. По утрам куда можно спешить? На репетицию. Теперь у меня нет репетиций.
И вот лежу. Смотрю в потолок и чувствую, как счастье постепенно заполняет меня.
