Я вышел в какое-то поле.
Стояла ночь. Глубокая ночь. Я понял, почему так говорят: стояла ночь. Про день так не говорят, а про ночь – да.
И она действительно стояла – неподвижная и страшная.
Откуда взялось поле в городе?
Я не знал, откуда взялось поле в городе.
Но оно тоже стояло. Неподвижное и страшное. Такое же реальное, как ночь. И такое же черное. И такое же бескрайнее.
Откуда взялось черное бескрайнее поле в городе, не имело никакого значения.
Я шел через поле.
Шел через поле один, потому что – глубокая черная ночь, которая стояла.
Я шел через поле абсолютно один, зачем-то отхлебывая по капле из бутылки, хотя пить мне уже совсем не хотелось.
Но водка чего-то не заканчивалась никак. А выкидывать ее было жаль.
Я сроднился с этой бутылкой. Она ведь была свидетельницей того, как я умирал.
Я шел через стоя́щее поле и орал:
– Так всем вам и надо! – орал я. – Я исчез из вашей жизни! Пошли вы все! Все вы пошли на…
Я поскользнулся и упал.
– Мальчик? – спросил я сам себя жалостливым тоном, выпендриваясь и изображая неизвестно кого. – А тебе не жалко родителей? Учителей? Друзей? Любимую девочку? Ты жестокий какой, мальчик! Ай-ай-ай…
Я вскочил и заорал:
– Нет у меня никого! Пошли вы все! Все пошли на!..
Я стоял посреди поля и орал. Это было классно!
Я почувствовал, что моим ногам стало мокро. Я понял, что нечаянно вылил остатки водки прямо на кроссовки.
Бутылка из свидетельницы моей смерти мгновенно превратилась в гранату. Я замахнулся и зашвырнул ее.
Пригнулся, всерьез ожидая взрыва, но бутылка даже не разбилась.
Я упал на колени и почему-то прошептал, обращаясь неизвестно к кому:
– Я умер, я труп. Ясно вам?
Я казался себе героем фильма, который идет по черному ночному полю и орет какие-то важные для зрителя слова.
Я вскочил и заорал, глядя, конечно, в небо:
– А! А! А! А! А! Я сдох! А! А! А! А! А!
И почувствовал невероятную усталость.
Эта подлая усталость возникла нагло, без предупреждения. Она была очень сильной. Била меня по ногам, и не давала идти.
Я упал на землю и решил заснуть.
Знал, что пьяные люди засыпают мгновенно, и очень надеялся отключиться сразу.
Но спать на земле оказалось очень холодно.
Пришлось подняться, сфокусировать в голове шатающийся мир и побрести к ближайшему дому.
Я стал дергать двери подъездов. Все были заперты на одинаковые кодовые замки.
Одна дверь открылась изнутри, и вышла высокая женщина в белом пальто.
Она была нереальна, как виденье.
Длинные ноги на каблуках. Белое пальто. Красный шарф.
Я остолбенел и буркнул:
– Здрасьте.
– Развелось пьяни, – прокричала женщина и быстро направилась в сторону машины.
– Спасибо, – сказал я и вошел в подъезд.
Поднялся на пару этажей.
Подъем отнял у меня последние силы. Я рухнул, прислонился к стене и задрых так быстро, как и должен засыпать пьяный человек.
_______________________________________________
Я не должен это говорить. Этого нельзя говорить. Это невозможно выговорить.
Но если я не буду говорить, – я просто умру.
Я не знаю, откуда брать теперь силы, и, главное, зачем.
Зачем силы? Зачем жить? Зачем…
Позвонила Ольга. Она рыдала так, как не рыдала никогда в жизни.
И повторяла только:
– Сережка, Сережка…
Я ничего не понял и сказал, что приеду.
Ирма меня задерживать не стала. Но и сочувствия не выражала.
– Она придумала хороший ход, чтобы тебя вернуть. – Ирма стояла на кухне и проворачивала мясо для фарша. – Так мне котлеты жарить на двоих или только для себя?
– Что ты говоришь? – я, конечно, обнял ее за плечи. – Я же пришел к тебе. Что-то случилось с Сережкой. Все выясню и вернусь. Час, ну, максимум два.
Ирма усмехнулась:
– Жду тебя к ужину.
Я пришел домой.
Ольга лежала на кровати. Говорить она не могла.
_______________________________________________
Видимо, пешком между этажами никто не ходил, во всяком случае, меня никто не заметил. Я спал себе и спал, привалившись к стене, и проснулся непонятно почему. Просто проснулся и все.
Встал, прислушался к себе.
Голова не болела, и даже мир особо не кружился.
Хотелось есть.
Я вышел на улицу и побрел в «Макдоналдс».
По дороге автоматически достал телефон. Было восемнадцать неотвеченных звонков от мамы и примерно столько же от отца.
Никогда не ощущалось столь пристального внимания со стороны предков – значит, им уже сообщили, что я найден мертвым.
Отлично! Пусть подергаются, отвлекутся хоть от своей херни. Полезно будет.
Я очень хорошо представлял, что будет дальше.
Отца вызовут на опознание. Он, шатаясь, подойдет к трупу, и – о радость! – это не я.
Отец позвонит маме… Всеобщая радость! Хеппи-энд. Появляюсь я в белом костюме. Ахи-охи… Как же так, сынок? Ля-ля-ля…
В общем, классно все.
Голова варила плохо, если честно, мозги еще не врубились в жизнь. И что именно классно, я до конца не врубался. Оно на фиг и не надо. Главное, ощущение, что все идет правильно.
После «Макдоналдса» я четко понял, что у меня нет никаких сил. Голова не болела, не тошнило. Просто – четкое и неприятное осознание того, что у меня отняли все силы. Хотелось прийти домой, рухнуть и уснуть.
Я бы, пожалуй, так и сделал. Но, прислушавшись к себе, понял, что впервые в жизни ощущаю какую-то невероятную свободу. Или даже волю.
Когда-то Семен Витальевич сказал, что русский язык понимает только тот, кому ясна разница между словами «свобода» и «воля». Это была одна из немногих умных мыслей, сказанных Витальевичем, поэтому я ее запомнил. Дальше шла какая-то муть, когда он пытался эту разницу объяснить. Фигня в общем…
И вот сейчас, мне кажется, я начал понимать, что такое воля.
Я был совершенно свободен от жизни, вот какое дело. Меня ведь не было в этом мире. Я от него свободен, а он от меня.
Мне захотелось написать какой-нибудь стих, но рифмы в башке не рождались.
