Все бежали. У всех были дела. Только у меня их ни фига не было.
Воля, действительно, оказалась каким-то кислым делом.
У меня даже возникла мысль переночевать на Земском кладбище. И я двинулся в его сторону.
Но потом решил, что это все-таки плохая идея. Не то чтобы я жмуриков прям так боюсь. Но – неприятно. Да и прохладно еще…
Можно ночевать в подъезде, можно – на вокзале. Такой вот выбор. Небогато.
На вокзале светлей. В подъезде безопасней.
Вот тоска-то…
День совсем посерел. Такой противный, грязный, серый день. Эта грязь и серость заползали куда-то внутрь меня, и от этого стало совсем уж грустно.
Я сел на скамейку, все-таки надеясь поговорить с Лягой.
Но Ляга не была расположена вести со мной разговоры. Когда я достал ее из ляговоза, она начала трепыхаться, выказывая свое недовольство, и даже попыталась спрыгнуть с ладони.
Я опустил ее в ляговоз, и она начала нервно носиться, словно за ней гонится кто-то.
«Видимо, домой хочет», – подумал я.
И тут у меня впервые возникла мысль, что вся эта затея какая-то идиотская. И даже неприятная.
Мне даже захотелось, чтобы все это закончилось. Пойти домой. Выпить чаю. Послушать мамино и папино занудство. Лечь в свою кровать, укрыться своим одеялом…
Но похороны себя… Никогда, никогда в жизни не смогу я больше увидеть, как меня хоронят. Разве можно упускать такой шанс?
Нет! Я должен это увидеть.
Я стану, может быть, единственным человеком в мире, который будет присутствовать на собственных похоронах. Все об этом могут только мечтать. А я буду присутствовать!
И все! И не ныть! А дом мой никуда не уйдет.
Дом мой всегда меня ждет.
_______________________________________________
Тишина…
Вот и все, что я могу говорить.
Вот и все, что я могу слушать.
Тишина…
Через несколько часов похороны.
Я вспоминал его куртку. Такую беспомощную.
И его вспоминал.
Как это было красиво: кладбище чувств. Кладбище моих чувств…
И как это жутко: кладбище, где будет могила моего…
Не могу произнести…
Тишина.
И не надо больше ничего…
И невозможно больше ничего.
Больше ничего невозможно.
_______________________________________________
Переночевал я на вокзале без приключений.
Утром для разнообразия поел в вокзальном «Макдоналдсе». Разнообразия не получилось – «Макдоналдсе» был совершенно такой же, и картошка похрустывала точно так же, как везде.
И пошел я на Земское кладбище – смотреть, как они все будут меня хоронить.
Понятно, что через основной вход идти нельзя – засекут. Но я точно знаю, что в нашей стране не придумано таких заборов, в которых нет дыр, тем более – в кладбищенских.
Теперь предстояло отыскать собственную свежую могилу, да еще сделать это так, чтобы меня никто не заметил.
Слава богу, на кладбище всегда есть деревья и склепы, за которыми можно прятаться.
Я ощущал себя шпионом, который должен выследить кого-то очень важного и не выдать себя.
Так, пригибаясь и останавливаясь, я плутал между деревьями, пока не уперся в собственную фотографию.
Фотография стояла на треноге около свежевырытой могилы.
Никого еще не было, и у меня оставалось время, чтобы отыскать место, откуда бы я мог все видеть, оставаясь незамеченным.
Глядя на собственную фотку около свежевырытой могилы, я занервничал. Причем как-то очень сильно: холодный ком внутри образовался и не девался никуда. Отыскать причину этого я не мог и от этого психовал еще больше.
Сначала появился оркестр. Музыканты весело разговаривали, шутили, смеялись. Было понятно, что у них – хорошее настроение: они пришли зарабатывать деньги любимым делом.
Потом появилась процессия.
Впереди шел добродушный толстяк Тумилин и нес еще одну мою фотографию. Вид Тумилин имел печальный, подобающий случаю.
За ним на тележке ехал гроб. Мой гроб.
За гробом шли родители.
На маме были красивое черное платье и черный прозрачный платок. Ни того ни другого я на ней никогда не видел.
«Видимо, разорились на похороны сына», – подумал я.
Отец был одет в черный костюм, который он всегда надевал на премьеры. Галстуков отец не носил, и для похорон сына не стал делать исключение.
Мама не плакала. Отец тем более.
Мама, не мигая, смотрела в одну точку. Можно было подумать, что она слепая. Я никогда не видел маму такой. Она была вроде бы здесь и не здесь одновременно.
Отец вел ее под руку. И вид, надо сказать, он имел вполне себе бодрый.
За родителями… Мне кажется, это называется «в скорбном молчании»… В общем, как-то так тянулись все остальные: и одноклассники, и ребята из других классов, и учителя, разумеется. И еще какие-то неведомые мне люди.
Мне понравилось, что на мои похороны пришло довольно много народа.
Все подошли к могиле, встали полукругом.
Я подумал, что Ляга тоже, наверное, захочет посмотреть, как меня хоронят, и попробовал вытащить ее из ляговоза.
Ляга сопротивлялась невероятно активно. Глазеть на мои похороны ей было явно неинтересно.
Увидев выкопанную могилу, мама зашаталась. Мне даже показалось, что она вот-вот упадет в обморок.
Отец удержал ее.
Первым заговорил, естественно, Семен Витальевич.
Он говорил всякую фигню про несправедливость жизни, про юный возраст. Выяснилось, что я всегда был непростой, но неординарный и талантливый мальчик. Когда воскресну, надо будет непременно напомнить ему эти слова.
Часть его проникновенной речи я записал на телефон, чтобы потом предъявить при случае. Прикольно будет.
Потом выступала Серафима Ильинична и несла, в сущности, ту же пургу.
Учителя говорили, конечно, печально, но как-то специально печально, короче, неискренно.
Мама стояла, покачиваясь. Мне было ее, конечно, дико жалко. Успокаивал я себе тем, что понимал, как она обрадуется, когда выяснится, что я жив.
Вдруг, расталкивая всех, к гробу выскочила Ирка. На ней был черный брючный костюм и черная водолазка. Она, сука, казалась очень красивой, особенно с распущенными волосами.
Ирка упала перед гробом на колени и заголосила:
– Прости! Я во всем виновата! Прости!
