Получилось немного излишне мелодраматично, но в целом исполнено было красиво.
Наверняка по школе уже поползли слухи, что я умер, упившись водкой, и Евсеева точняк решила: все это из-за нее. А что делают девчонки, когда по их поводу страдают парни? Правильно: радуются. Поэтому в Иркину искренность я не верил.
Когда она заголосила, отец спросил у мамы:
– Это кто, не знаешь?
Мама не то чтобы не ответила – она словно не услышала вопроса. Так и стояла, уставившись в одну точку.
К Ирке подлетела ее мама, оторвала свою дочь от гроба, при этом бесконечно что-то шепча ей на ухо, но что именно, я не разобрал.
Потом вышла отличница Ленка Кухарь и завела ту же песню по раннюю несправедливую смерть.
Я понял, что никому из них не верю. Вряд ли они, конечно, прям так обрадовались моей смерти, но и не сильно огорчались. На самом деле им было все равно.
Страдала здесь только мама. Но она молчала.
Гришка Тумилин как застыл с пустым взглядом, опираясь на палку с моим портретом, так и стоял. Иногда он переминался с ноги на ногу, и я подумал, что он хочет в туалет.
Похороны оказались ужасно скучным делом.
Я, конечно, думал, как это все пройдет. И предполагал два варианта.
Либо мне станет всех ужасно жалко, и я выйду, такой красивый, и брошу легко:
– Кого хороним, друзья?
И потом буду с интересом наблюдать за их реакцией.
Либо я услышу о себе какие-нибудь невероятно трогательные слова, которые так мощно на меня подействуют, что я побегу, рыдая, от своей могилы мимо чужих могил, ломая кусты, и откроется мне что-нибудь немыслимое и в самом себе, и в мире.
Ни фига. Ни то ни другое.
Скучно. Однообразно. Лживо.
Меня не покидало ощущение, что все эти слова не имеют ко мне никакого отношения, словно все они говорят не обо мне, а о каком-то другом, постороннем человеке.
Наконец заиграл оркестр. Стало трогательней. Я заметил, что музыка, в отличие от слов, не врет.
Служитель кладбища произнес привычно:
– Прощайтесь!
И тут мама упала на гроб, словно стараясь его обнять, и сказала тихо, но очень решительно:
– Нет.
– Да, родная, – отец гладил маму по волосам.
А мама вдруг закричала:
– Нет! Нет! Нет!
И стала бить кулаками в гроб, повторяя одно и то же:
– Нет! Нет! Нет!
Отец попытался ее оттащить.
И тут я понял, про что кричала мама. Она орала всем, что меня там нет, в этом гробу. А они не понимали, придурки.
Она не поверила. Она – единственная – не поверила.
– Сережа! – закричала моя мама. – Сереженька!
«Мама, я здесь!» – мучительно хотелось крикнуть мне.
И я понял, что не сдержусь. Еще секунда – и не сдержусь.
Крикну – и все. Крикну – и все. Крикну – и…
И я пошел прочь от этого места.
Я шел не таясь.
Я понимал, что меня никто не заметит. Как всегда.
Я шел и думал: зачем все это было? Зачем? Что жизнь, что смерть убеждают меня в одном – в ненужности.
Шоу не получается. Выходит все та же равнодушная тоска.
Я кружил среди могил, кружил…
Я хотел дождаться, когда все это закончится, чтобы спокойно ретироваться с кладбища.
Я еще не знал, пойду ли я сразу домой или еще погуляю по этой чертовой воле.
И тут я обнаружил, что потерял Лягу. Не знаю, как это получилось. Может, я разнервничался, может, еще что. Не знаю.
Ляговоза не было.
Я помчался к своей могиле.
Уже все разошлись.
Ляга вылезла из ляговоза и сидела на свеженасыпанной могиле. Ее зеленое тело было здорово заметно на желтой земле.
Ляга ждала меня!
Я медленно шел к ней, повторяя:
– Ляга, Ля́гушка… Дорогая… Ля́гушка…
Она сидела и смотрела на меня.
Но когда я подошел на расстояние вытянутой руки, она прыгнула в сторону и растворилась в траве.
Можно было, конечно, броситься за ней. Но я не стал этого делать.
Даже Ляга не хотела со мной жить. Даже Ляга…
И тут я разрыдался. Я вообще редко плачу, а тут – навзрыд.
Я не знаю, почему я рыдал. Что бы я ни сказал по этому поводу – все будет враньем. Фигней все будет, короче.
Я просто рыдал. И мне казалось почему-то, что от этих слез мне становилось не хуже, а лучше.
Когда я поднял голову, рядом со мной стояла мама.
Она смотрела на меня спокойно, без криков, без слез.
Где-то вдалеке маячил отец, но это не имело значения.
И мама сказала…
И мама сказала абсолютно спокойно, без эмоций и надрыва:
– Я знала, что тебя нет в гробу. Я знала, что ты жив. Я им кричала, но они не поняли. Что ты опять придумал, Сережка, такое, а? Пошли домой.
«Как же! Я понял! Я!» – хотел сказать я.
Но вместо этого разрыдался еще сильнее.
_______________________________________________
Женщины – они как разные времена дня.
Бывает женщина – как ночь: навалится темная, подчинит себе, накроет.
Бывает – как день: суетливая такая, бегает все время, торопится.
А еще – как закат. Вот, вроде, все хорошо, все красиво, таинственно даже. Но понимаешь, что скоро неминуемо наступит та самая ночь.
Самые прекрасные женщины – это, конечно, которые как рассвет: все зыбко, неясно, таинственно… Такое вечное красивое начало, и еще весь день впереди.
А Оля – какая?
Я не знаю. Раньше мне казалось, что она как ночь, а теперь…
…Опять милиционеры подходят:
– Ваши документы?
И, главное, я ведь ничего не делаю. Ничего. Просто сижу в парке на скамейке с компьютером, а они пристают все время.
– Вот вам мои документы. Нормально?
Ушли.
Когда возник мой безумный сын, Ольга меня выгнала из дома. Назвала подонком за то, что я бомжа за сына принял. Попробовала бы она сама на опознание в морг прийти…
Санитары эти… А? Работники морга… Хоть бы сверили фотографию в паспорте с лицом в гробу. Ну да… Лицо разбитое… Все равно ведь видна разница. Козлы! Все у нас так. Всем на все наплевать.
Какие-то дурацкие бумаги дали подписать, и – катись! Им лишь бы похоронить, сбыть человека.
