Дочке Климов помогал делать «проекты» по истории с географией – в элитной гимназии учили в основном петь и плясать в самодеятельных спектаклях, а на собственно учёбу запала не хватало.
С Людой они гуляли по городу, разговаривали о людях, которых давно нет на этом свете, – зато сохранились их дома и, как выяснилось, даже речки, пусть и запрятанные глубоко под землю. К тому же он звал её точно как папа когда-то: «Людик». Папа ещё добавлял «человечек» – получалось «Людик-человечек», но этого от Климова уже, разумеется, никто не ждал.
Только с сыном у них никаких особенных отношений не сложилось, были самые обычные: «Привет, пока, не закрывай дверь, я курну – и вернусь».
Люде было рядом с Климовым так хорошо и спокойно, что она иногда – не всерьёз, Жень! – примеряла на него роль, которую давно устал играть Малахов: мужа и отца. Примеряла – и начинала смеяться первой, пока воображаемые зрители соображали, что к чему.
Климов тем временем с воодушевлением рассказывал о каком-то человеке по имени Птица, который водит экскурсии по подземным рекам.
Люда очнулась при упоминании этой клички, подходящей скорее гиду по высотным чердакам и старым крышам.
У каждого человека есть слова, которые могут вытащить его из болота собственных мыслей, – у Люды это были имена, фамилии, клички.
– Птица?
– То ли Сорокин, то ли Снегирёв. Все зовут просто – Птица.
«Может, Воронин?» – каркнула Великая Мать. Просто для того чтобы каркнуть.
2.
Асфальт течёт над рекой, город стоит на костях, дети – на ладонях родителей, а биографы – на плечах своих героев. Люда открыла дверь ключом, понадеявшись скользнуть к себе в комнату незамеченной, – но не тут-то. И не здесь бы!
– Поговори с ним! – Малахов стоял у лестницы, внимательно разглядывая промокшую Люду: она раскрывала зонт для просушки в прихожей, нарушая одну из самых скверных европейских примет. Но у европейцев свои приметы, у нас свои. – Если ему не нравятся правила жизни в моём доме, пусть валит отсюда. Я скучать не буду!
– Куда именно валить? – Люда втягивалась в спор привычно, как могла бы ходить по квартире на ощупь, с выключенным светом: вот здесь скрипучая ступенька, здесь крючок на стене, а тут покосившаяся ещё в прошлую пятницу картина, никак руки не дойдут поправить.
Сверху по лестнице слетел маленький ураган – дочка. С размаху прыгнула отцу на руки, спрятала лицо у него на груди, а потом кокетливо посмотрела на мать: видала, как надо? Люда от души восхищалась дочкиной способностью управлять отцом – иногда ей всерьёз приходили в голову мысли попросить её, пусть сделает так, чтобы он оставил сына в покое.
Но Люда, конечно, не просила – а дочка будто не видела, что в семье всё идёт наперекосяк: была всегда счастливой, весёлой, хорошенькой. Папина любимица! Уже скрылась в кухне, напевает, чай заваривает…
– Я поговорю с ним.
– Скажи, что он должен следить за порядком в своей комнате!
– Обязательно скажу.
Муж рассчитывал на ссору и теперь переминался с ноги на ногу, недобрав своего. Ещё вчера получил бы по полной программе, но сегодня Люда остановилась на полуслове, не дала утянуть себя в воронку – вместо этого с нетерпением представила себе тёмную, глухо блестящую воду и длинный таинственный тоннель.
– Хочешь пойти со мной на экскурсию? – спросила она сына тем же вечером. – По скрытым рекам города?
Сын сказал «нет», не снимая наушников, – даже, наверное, не услышав, что она говорит, заранее от всего отказался.
Иногда Люда думала, он сердится на неё за то, что не ушла от отца, не рискнула… Странности (так выражалась Великая Мать) появились ещё в раннем детстве, но Люда списывала их на изгибы характера, говорила с сыном. А муж даже не пытался понять: выкорчёвывал протесты, как сорняки, заставлял подчиняться. Говорил: «Зачем тебе учиться, ты всё равно тупой и ленивый. Иди работай. Даже инвалиды работают!» Иногда – почти ласково! – давал сыну пощёчины. Зато дочку – баловал, нахваливал. Она была и вправду умненькой, к тому же хитрой, вкрадчивой.
Люда вставала между сыном и мужем, спорила, уговаривала, доказывала – всё было бессмысленно, каждый из них держался за свою правду, как за спасательный круг в океане.
Потом был тот срыв, вспоминать о котором она сегодня не будет. Больница. Две растерянных врачихи в белых халатах и жизнерадостная санитарка-оптимист: выправится, наладится, у нас тут даже профессоры лежат. Слёзы взрослого мальчика, который неумело обнимал её и спрашивал: мама, ты ведь не бросишь меня?
Больше между ними никогда не было такой близости. Эту реку тоже спрятали под землю.
3.
Чайки умеют кричать так громко и пронзительно, что это почти не крик, а скрип. Похожий звук бывает, если оттираешь пятна на стекле тряпкой, натянутой на палец, – трёшь с усилием, до скрипа…
У летних ночных мотоциклистов другой звук – будто бы город резко, одним движением расстёгивает застёжку-«молнию», а потом застёгивает, и так много раз… Вжик, вжик – через весь город, по улице Малышева. Климов увидел случайную чайку над Исетью, услышал мотоциклиста – дневного, они звучат мягче, берегут «молнию»… Он ждал Люду возле Каменного моста – здесь был её банк (один из тех банков, где она нахватала кредитов той страшной весной), и она буквально только что совершила обязательный платёж. С утра до вечера Люда только о том и думала, где взять денег, как заработать на лечение для сына, и чтобы он обязательно окончил университет. Малахов давно самоустранился, предпочитаю делать надёжные инвестиции, сказал он однажды, и Люда кивнула: конечно! Ты столько лет всех нас кормил и содержал (неустанно напоминая об этом, впрочем, но не будем придираться), имеешь право сам решать, какой из твоих детей достоин помощи, а какой не достоин. Это ведь миф, что всех детей любят одинаково, – некоторых не любят вообще.
«Просто попроси у него денег, да и всё!» – недоумевала Великая Мать, но у Люды все просьбы застревали в горле – она физически не могла произнести эти простые слова: немела, кашляла, задыхалась. Вспоминала, как Малахов рассердился на сына из-за какой-то ерунды – и сказал, торжествуя:
– Ах так? Ну а я тогда не буду больше платить за твои таблетки!
Своё обещание он сдержал – очень гордился тем, что просто так не сотрясает воздух.
Дождя сегодня ещё не было, как не было, впрочем, и надежд на сухую ясную погоду. Климов широко шагал и громко рассказывал про Малаховку то, что не успел сообщить в предыдущий раз. Левобережный приток Исети прежде назывался Ольховкой (не все краеведы с этим согласны, но на городских планах 1810 года указано это название). Малаховка пересекала восточную часть города, растекалась прудом там, где сейчас расположен зоопарк, пропускала восемь мостов и сливалась с Исетью там, где теперь находится цирк.
– В устье была золотоносной! – важно сказал Климов. Они вошли к тому времени в парк Энгельса, где уже топтался рядом с канализационным люком невысокий худой юноша. Птица, вспомнила Люда.
