– У меня тоже… скоро! – неожиданно для себя сказал он.
Водила поздравил, ну и, как водится, пожелал счастья.
Домчались быстро – раннее утро. Иван выскочил из машины, взлетел по лестнице и замер – сердце так колотилось, что его частые удары глухо отдавали в голову. Чуть отдышавшись, громко выдохнул и нажал кнопку звонка. Дверь открыли не сразу, спустя пару минут, которые ему показались вечностью, – за эти минуты он ярко представил «Скорую», увозящую истекающую кровью Катю.
Наконец на пороге возникла темноволосая женщина с голубыми, Катиными, глазами. Мать – понял он. Как ее зовут, господи? Кажется, Евгения Исааковна.
Та, увидев его, побледнела, но острого, пронзительного взгляда не отвела.
– Вы к кому? – сухо осведомилась она.
– К Кате, – хрипло ответил он. Хотел еще добавить что-нибудь язвительное, едкое, «бабкино» – на это бабка Маруся была мастак, но, слава богу, сдержался. – К Кате, – упрямо повторил он. – Она дома?
Женщина вздрогнула, как от пощечины, еще больше нахмурилась и с испугом обернулась в глубь квартиры, чего-то или кого-то сильно испугавшись. Она, потеснив Ивана, вышла на лестничную клетку, осторожно прикрыв за собой дверь.
– Катю вам нужно? – зашипела она. – А, извините, зачем? Какая же наглость, господи! – Женщина всхлипнула. – Сломать девочке жизнь и еще позволить себе заявиться сюда! Господи, да ни стыда ни совести! – продолжала полушепотом бормотать она. – Ни стыда ни совести! Послушайте, молодой человек! – Она в упор посмотрела Ивану в глаза. – Просьба одна, нижайшая просьба: оставьте мою дочь в покое. Окончательно, навсегда. Вы меня поняли?
Упрямо, как молодой бычок, он нахмурился и посмотрел ей в глаза.
– Нет, не понял. Не понял, чего вы добиваетесь. Катя моя невеста. Мы любим друг друга. И мы поженимся. Странно, что вы до сих пор ничего так и не поняли.
– Нет, это вы, молодой человек, так ничего и не поняли! Вы, а не мы! Невеста, жених? Какой бред, господи боже мой! – скороговоркой проговорила она. – «Мы поженимся»! Да о чем вы вообще?
– Мы поженимся, и у нас будет ребенок, – как мог жестко и твердо повторил Иван. – И еще у нас будет свадьба. Потому что Катя хочет свадьбу!
– Какая свадьба, вы спятили! Идите домой, молодой человек. Идите, я вас умоляю! И оставьте ее в покое! А мы… Мы как-нибудь сами. Все решим и со всем справимся, не сомневайтесь.
– Посмотрим. – Иван не собирался отступать. – А сейчас позовите, пожалуйста, Катю!
В эту минуту дверь распахнулась, и на пороге возникла Катя – его Катя, его дорогая девочка. В длинной, какой-то детской ночнушке, босиком, со спутанными волосами, до смерти перепуганная.
– Мама! – закричала она. – Пусти меня к Ване!
Мать не сдвинулась с места.
«Господи, ну не драться же мне с этой… Евгенией Исааковной!»
За Катиной спиной возникла старуха в ярко-фиолетовом, слишком нарядном для раннего утра платье. «Бабка, – с тоской подумал он. – Тяжелая артиллерия». Бабка что-то шипела, не разобрать. Будущая теща не двигалась с места.
– Ваня! – выкрикнула Катя. – Иди домой! Тебе с ними не справиться! Я тебе позвоню!
Он не двигался.
– Иди, Ваня! – истошно закричала она. – Иди, умоляю! Я тут… сама!
«Что делать? Что делать, господи! Не волновать же ее! – стрельнуло в башке. – Главное – не волновать». И он медленно, не оглядываясь, стал спускаться по лестнице.
Три дня снова не отходил от телефона. Три дня смотрел на него, как завороженный, как индийский йог, гипнотизируя взглядом, смотрит на кобру. Аппарат поставил около кровати, на которой эти три дня, не раздеваясь, и провалялся. Там же, в кровати, сжевал засохший батон, запил водой из чайника, не замечая колючих крошек в кровати.
Звонка не было. Он звонил на телефонную станцию и умолял проверить линию – вдруг что-то случилось? Раздраженные телефонистки с усмешкой отвечали, что все нормально. Одна посоветовала сменить подружку, раз нынешняя оказалась такой ветреницей.
А звонка все не было. Иван сходил с ума, не понимая, что ему делать. На третий день не выдержал и снова помчался к Кате. Взлетел на четвертый этаж и нажал кнопку звонка. Палец не убирал – звонок надрывался как бешеный. Потом стал колотить по двери кулаком. На пороге возникла Катина мать и, сведя брови, жестко сказала:
– Руку со звонка уберите! Или хотите в милицию?
– Где Катя? – выкрикнул он.
Катина мать молчала.
Он отодвинул ее и влетел в квартиру.
Толкнул дверь в ее комнату и наконец увидел ее. Катя, его любимая девочка, лежала на кровати в позе эмбриона, скорчившись и прижав ноги к животу. Она была такой бледной, что у него упало сердце. Увидев его, она, как ему показалось, страшно испугалась, дернулась, сжалась, скорчилась еще больше.
– Катенька! – хрипло выкрикнул он. – С тобой все в порядке?
Она зажмурила глаза и заскулила, как щенок с перебитыми лапами.
Он встал перед ней на колени, схватил ее холодные, почти ледяные руки и стал целовать мокрое, искривленное гримасой лицо. Она пыталась вырваться, шепча слова, которых он не мог разобрать, вырывала руки, подтягивала одеяло, словно пыталась спрятаться от него.
Наконец ей удалось вырваться, освободиться от его рук, и она прошептала:
– Уходи, Ваня. Прошу тебя, уходи. Все закончилось, и ничего не будет. Ты меня понял?
Она повернулась, и Иван увидел ее глаза – неживые, пустые, чужие.
– Что с тобой? – тихо спросил он. – С тобой что-то случилось?
– А ты так и не понял? Какой же ты дурачок!
– Тебе плохо? Что-то болит? Так давай срочно в больницу! Я побежал за такси? Или, может быть, «Скорую»?
Катя рассмеялась странным, холодным, дребезжащим смехом:
– В больницу? В больницу не надо. Зачем? Я только что оттуда, Ваня.
Он смотрел на нее во все глаза и снова ничего не понимал.
– Из больницы? – тупо переспросил он. – А что ты там делала?
– Аборт, – коротко ответила Катя и отвернулась. – Уходи. Уходи, я тебя умоляю.
Он медленно поднялся с колен, зачем-то отряхнул брюки, замер на несколько минут, словно прикидывая, что ему делать, и, так ничего и не придумав, вышел за дверь.
Проходя мимо кухни, он увидел Катину мать, та стояла у окна и курила. Его шаги она, разумеется, слышала. Но не обернулась.
Да он и не ждал.
Иван вышел на улицу, сел на лавочку у подъезда, достал пачку сигарет и коробок спичек, попытался закурить, но спички ломались, и все никак не получалось. Он бросил на асфальт и коробок, и безжалостно смятую сигаретную пачку. Медленно поднялся со скамейки и пошел вперед, не понимая, куда идет и зачем. Он почти не отрывал ног от земли – они были словно налитые свинцом, неподъемные, как чужие. Он не заметил, как пошел мокрый, крупными хлопьями снег. Как прохожие торопливо бежали в метро и на остановки автобусов, как морщились и поднимали воротники, вытирая мокрые лбы и щеки. Он не видел людей, с опаской обходивших его, спотыкался о какие-то камни, бордюры, наткнулся на дерево, чуть не расшибив себе лоб. Отпрянул от него и снова пошел вперед. Наконец он понял, что страшно, нечеловечески устал, и плюхнулся на какую-то бетонную плиту, мокрую и скользкую. Смеркалось, он удивился и оглянулся – неужели вечер? Сколько же он шел? Он осматривался и не узнавал ни район, ни улицу, куда его занесло. Он понял одно: что дальше идти не в силах – ноги дрожали и гудели, руки ходили ходуном, невыносимо ныли поясница и шея. И тогда он уронил голову в руки и наконец заплакал.
