Крепко поддав, шли по Садовому. Вспоминали юность, школу. Пьяненький Ленька был сентиментален и над воспоминаниями любил всплакнуть. Домой он не спешил – ребенок, крики, пеленки, сбежавшее молоко. О жене Маше говорил тепло и уважительно. Но баб не пропускал – Велижанский всегда был бабником и гулякой. Ивану торопиться было некуда – его, в отличие от Леньки, дома никто не ждал.
На ноябрьские Велижанский предложил поехать в Ленинград: собирались большой мужской компанией, а вышло три человека – он, Велижанский и Петя Синицын. Кто-то разболелся – погода, как всегда в ноябре, стояла отвратная, – кто-то не смог по семейным делам, кого-то не отпустила жена. Словом, компания распадалась на глазах и уменьшилась до скромных трех человек.
Маша, жена Велижанского, была на шестом месяце – снова ждали прибавления семейства. «Велижанский – гигант! – думал Иван. – Работа, семья, любовницы. Ленька успевает везде. Толстый, здоровый, а шустрый!» И еще почти перед самыми родами умудрился отпроситься у Маши на праздники в Ленинград: «глотнуть воздуха свободы перед тяжелым погружением на дно».
Петя Синицын, холостой, скромный аспирант, обычный очкарик, увлеченный наукой и, кажется, больше ничем, был старым приятелем Велижанского, дальним родственником со стороны жены Маши. Жил Петя с мамой, сыном был нежным и трепетным, и мама заворачивала сыну на работу котлеты и бутерброды.
«Ну и отлично, – подумал Иван, – в небольшой компании даже лучше! А то кто в лес, кто по дрова».
Велижанский заранее снял какую-то ведомственную гостиницу – не бог весть что, но хоть не в спальном районе. Там неожиданно оказалось вполне чистенько и приятно.
Ехали «Красной стрелой», ночным. Ленинград привычно встретил дождем, а к полудню повалил мокрый ноябрьский снег. Мотались по Невскому, заходили в кафе погреться – то чаем, то водочкой. А то и коньячком. Хорошо поддатые, рванули в Русский, встали в длиннющую, зябнущую под мокрым снегом очередь и все шутили о высокой и непреодолимой тяге советского народа к искусству. И никакие природные катаклизмы не могут эту тягу отменить.
Перед ними стояла стайка девчонок, наверняка студенток, человек пять, тоже продрогших до самых костей. Но и они, углядев троих поддатых мужчин, распушили хвосты и отпускали остроты. Над Ленькиными шуточками прыскали, притворно вздыхали, закатывали глазки – в общем, кадрились. А отец семейства Велижанский в очередной раз удивил своей прытью – он-то определенно старался больше всех. Петя Синицын шмыгал красным, мокрым носом, стеснительно отводил взгляд, дивился на разошедшегося приятеля и с опаской украдкой поглядывал на девиц. Было понятно, что бедного Петю мучит одно желание – поскорее свалить. Разглядеть девчонок было сложно: поднятые воротники пальто и курток, платки, а кому повезло – капюшоны.
Наконец почти влетели в музей. Негнущимися пальцами долго возились с неподатливыми пуговицами, смущенно сморкались, притоптывали озябшими ногами и теперь, уже раздетые и причесанные, с интересом разглядывали друг друга.
– Ну что? – осведомился повеселевший Велижанский. – Рванули?
– Куда? – язвительно уточнила одна из девиц.
Иван про себя назвал ее «беленькая» – волосы у нее и вправду были белыми, как лунь или лён.
– Как куда? – широко улыбнулся записной бонвиван. – Конечно в буфет!
Девицы испуганно переглянулись, покачали головами, и только одна, в красном платье и с красной лентой в красивых рыжеватых волосах, оглядев их компанию, усмехнулась:
– А почему бы и нет? Лично я страшно проголодалась. И кстати! – улыбнулась она. – Будем знакомы! – И, протянув Ивану руку, широко улыбнулась: – Ника.
Он перехватил удивленный взгляд Велижанского. «Надо же, – читалось во взгляде, – а я так старался!»
И был буфет с шампанским, от которого девицы раскраснелись и загомонили, и эклеры, и вазочка с немыслимо дорогим виноградом – Велижанский гулял, производил впечатление. Казалось бы, все забыли о цели визита, но тут все тот же Велижанский оборвал веселье.
– Ну? – Он суровым взглядом окинул случайную компанию. – Хлеба довольно. Теперь будут зрелища.
Всем почему-то стало неловко, и с неохотой они потянулись за Ленькой. Он, разумеется, шел впереди.
Ах, как блистал Велижанский, как блистал! Иван в который раз удивился разносторонности Ленькиных талантов. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Нет, все понятно – художники. Но чтобы так глубоко? Пожалуй, Иван не знал столько. Петя не сводил глаз с тихой и незаметной Оленьки – а там, честно говоря, и взгляду-то зацепиться было не за что.
Третья девица, длинноносая и пугливая Жанна, шла чуть поодаль, дистанцируясь от шумной компании.
«Беленькая» – ее звали Светой – встретила знакомую и от компании оторвалась. Невелика потеря.
А Велижанский своей повышенной активностью и глубокими познаниями скоро стал здорово раздражать. Так было всегда – Ленька тянул на себя одеяло. Он и в школе был такой: не дай бог оказаться не в центре внимания или на вторых ролях – это не проходило. Раздражение накипело, и в какой-то момент, перехватив восхищенный взгляд рыжей Ники, вступил и Иван.
Велижанский все понял. «Ну-ну! – читалось в его взгляде. – Ну попробуй! Только вряд ли, дружище. Куда тебе до меня?»
Вряд ли или нет, но даже пугливая Жанна, следующая за ними, приблизилась к Ивану почти вплотную, и он, как павлин, распустил пышный хвост.
Нехотя, с усмешкой и скептической миной, Ленька чуть приотстал, но пальму первенства так просто отдавать не собирался. Рыжая Ника, пылая щеками, отступила за Ленькой. Иван тут же все понял, расстроился и поймал на себе торжествующий взгляд Велижанского. Тот, сволочь, по-шутовски развел руками: «Дескать, не обессудь!»
После музея была пельменная на Владимирском. Пол-литра водки для «сугрева», полуразваренные пельмени, острый запах уксуса, запотевшие стекла кафешки и Петечкиных очков, молчаливая, по-прежнему перепуганная носастая Жанна и красный от робости Петечка, не сводящий с Олечки глаз. К честной компании по-прежнему прилагался невозможно болтливый и невозможно остроумный Велижанский. Просто искрил – как порванный электрокабель. Ну и рыжая Ника, тонкая, томная, бледная, невозможно красивая и задумчивая, бросающая затуманенные взгляды на Леньку. С ними, кажется, все было ясно.
После пельменной топтались на улице – осмелевший от выпитого, но по-прежнему смущенный Петечка не выпускал руки растерянной Олечки.
Жанна, уставившись в темную витрину продуктового магазина, кажется, ждала предложений.
А Велижанский, лениво позевывая, устало и безразлично интересовался «дальнейшими планами», обращаясь, конечно, конкретно к Нике. Та приняла наконец жизненно важное и судьбоносное решение, подошла к кромке тротуара – по Питерскому поребрику – и подняла руку. Велижанский встрепенулся, ободрился и тут же забыл об усталости:
– Вань! Ну, мы… в общем, ты понял!
Ника отвела глаза. Иван криво усмехнулся:
