Перед тем как выйти из ее комнаты, обернулся и увидел, что Любка плачет – тихо, неслышно, и по худым, ввалившимся щекам медленно катятся прозрачные слезы.
Узнал он все на следующий день. Оказалось, что про свою болезнь Любка догадалась еще осенью – во-первых, стала понемногу худеть, терять аппетит, просто воротило от еды. К зиме появились боли. Любка бросилась в поликлинику, и там, взяв анализы, дали направление в город, в больницу. Строго наказав не тянуть. Тогда она еще верила, что все, может, и обойдется.
В марте ехать не хотела, ждала на праздники Аську. А когда та не приехала, все-таки собралась в больницу.
Операцию сделали через три дня, но, придя в себя, она поняла, что дело швах, разрезали и зашили, как говорили опытные больные. Однажды прочла свою карту – рак желудка четвертой степени. Все стало ясно, ей даже не предлагали химию – бесполезно.
В коридоре поймала лечащего врача, молодого совсем, почти мальчишку. Прижала к стенке.
– Давай, милый Пал Сергееич! По-честному и без утайки. Сколько мне осталось?
Бедолага Павел Сергеевич вжался в голубую крашенную маслом стену и, понимая, что не отбиться, начал лепетать про «возможный благоприятный исход», про то, что «бывают разные чудеса», и про то, что «врачи не боги, и они ошибаются».
– Сколько? – хрипло повторила Любка. – Не морочь мне голову, парень! Мне нужны сроки.
Он замялся.
– Месяц, два? Три? – настаивала она.
Ничего уточнять доктор не стал, снял очки, протер их краем халата и опустил глаза.
– Понятно, – усмехнулась Любка.
На следующий день она выписалась.
– Почему ты ничего не сказала? Почему? Как ты могла скрыть такое? – кричал он. – Мы бы поехали в Москву! В Питер, в конце концов! Нашли бы лучших хирургов. Я бы перевернул весь город! Люба! – стонал он. – Как ты могла!
– Ваня, – тихо ответила Любка. – Зачем? Чтобы продлить эту боль? Залезть в долги, измучить тебя? Зачем? Глупо, по-моему. Значит, такая судьба. И ничего не попишешь. Сама виновата. К жизни я, Ваня, с пренебрежением относилась. Не уважала ее, не ценила. Не дорожила ею совсем – да ты сам знаешь. Даже когда… Когда ты появился и я стала почти нормальной. Благодаря, конечно, тебе. И когда про Аську все поняла и про себя. И про тебя, Ваня. Только все поздно! Не успела я. Казалось бы, извиниться мне перед ней, перед жизнью. Люди и пострашнее вещи переживают. Мне бы перестать злобиться и проклинать ее. А не смогла – так привыкла, так ее, жизнь, прожила. Ах, ты со мной так, ты меня ненавидишь? Ну так и я тебя! А она этого не простила. Что теперь говорить? Не на Аську я обижалась, на себя. Хотела исправить все, изменить. Поговорить с ней. По-раз-го-ва-ри-вать. Как ты с ней говорил! Объяснить ей все, повиниться. А она не ехала, Ваня. Так и не получилось у нас. А с этим тяжело уходить, ты мне поверь. А тебе ничего не сказала, потому что жалела тебя. И так тебе досталось – не приведи господи, а тут еще я… Нет, не хотела, чтобы ты в больницу мотался, переживал. Прости, что сейчас явилась – просто стало невмоготу там оставаться.
Он плакал, уронив голову в руки, и Любка утешала его.
Через пару дней, немного придя в себя и отдохнув от больницы, Любка сказала, что он должен выполнить ее последнюю волю – расписаться с ней.
– Господи, ты о чем? – закричал он. – Какой загс, Люба? Какой расписаться? Нет, если тебе это надо… – вдруг спохватился он.
– Мне нет, Ваня. Вернее, да. И мне надо. Уйти туда приличной замужней женщиной. – Любка улыбнулась и подняла глаза к небу. – Да и ты? Кто ты здесь? А никто! Помру я, и тебя попрут. А так – будем муж и жена. А это значит, что после моей смерти… Ты на законных правах, Ваня. Ну дом этот… и все остальное. Понимаю, что не большое богатство, – усмехнулась Любка. – Но ведь лучше, чем ничего.
Он перебил ее:
– О чем ты, Любка? Какой дом, какие права? Разве мне это надо без тебя?
– А куда тебе, Ваня? Ну, после меня? Нет у тебя ничего. А Аська… Она же не вернется сюда, ты это знаешь. И не спорь со мной, умоляю, сил совсем нет.
Скрепя сердце пошел в загс, договорился, что распишут дома через неделю.
Поехал в город и купил два тоненьких обручальных кольца.
Утром, перед приходом сотрудницы загса, вымыл Любку, расчесал ее поредевшие и поседевшие волосы, неловко уложил их в баранку, надел на нее светлое платье.
– Как покойницу наряжаешь! – усмехнулась она.
Он отвернулся, чтобы она не увидела его слез.
Утром в десять пришла высоченная, толстущая тетка в блестящем зеленом платье с красной гвоздикой в петлице и огромным начесом на голове. Пока она, с опаской и жалостью поглядывая на них, раскладывала свои бумаги, Иван поднял Любку с кровати и поставил за ее спиной стул, чтобы та присела, когда устанет. Из кармана «парадных» черных брюк, словно бесценную драгоценность, достал обручальные кольца.
Увидев кольца, Любка заплакала.
Он осторожно и бережно надел тоненькое колечко на ее прозрачный палец и увидел счастливые Любкины глаза.
Смущаясь, сунул даме в зеленом смятую купюру, и та, пригнувшись, чтоб не задеть притолоку, поспешно вышла за дверь.
Любка лежала умиротворенная.
– Вот теперь я спокойна. – На ее лице появилась слабая улыбка. – Вот теперь я все сделала.
Он сидел у ее кровати. Усталая Любка спала. Вскоре она проснулась, и он взял ее за руку.
– Лично я, Любка, женился по любви! – улыбнулся он. – А вот ты – не знаю!
Она попыталась улыбнуться.
– А я нет. Я по корысти! – И тихо, еле слышно, добавила: – Видишь, шуткую. Значит, еще жива.
Гордая Любка категорически запретила сообщать о своей болезни Асе – зачем? Зачем ей срываться с учебы? Чтобы увидеть умирающую мать? Зачем ее волновать? Нет и еще раз нет: «Это тебе мой наказ!»
Спорить Иван не стал. Ну не произнесешь же: «А попрощаться?» И не выговоришь.
Но понял, что дочь Любка простила. И еще попросила все объяснить Асе.
– Ты сможешь, – уверенно говорила она. – Ты сделаешь все как надо, даже лучше меня! Все объясни и попроси за меня прощения!
Обещал. И знал, что выполнит.
Только где эта чертова Аська?
Спустя три дня после их так называемой свадьбы пришло письмо от Тонечки – скончался его отец.
Иван сидел во дворе и думал, как несправедлив и жесток этот мир – нет, все понятно, все мы смертны! К тому же отец прожил долгую жизнь. Трудную, но в конце концов, благодаря Тонечке, вполне счастливую.
Иван выслал денег и отправил Тонечке телеграмму с соболезнованиями, где объяснил, что на похороны не приедет – тяжело болеет жена.
Любка прожила еще четыре месяца. Последние три недели она уже не вставала. Приподняв ей голову, Иван кормил ее жидкой кашей и поил теплым чаем. Но и от этого ее выворачивало.
