Ветерок тихонько проносился по саду. Через листву виднелось пурпурное небо, горевшее при закате. Под деревьями начинал ложиться таинственный полумрак. Шум полей, движение на дворе дачи и в домах рабов, вместе с криками чужеземных птиц на террасе, казалось, доносились из отдаленного мира.
Из двух кустов роз поднималось изваяние Приапа, вырезанного в древесном стволе. Первобытное изображение бога улыбалось похотливо, выставляя вперед свою волосатую грудь и выгибая бедра, как бы для того, чтобы лучше показать признаки мужского начала, окрашенные в красный цвет.
Сонника улыбнулась, видя, что афинянин смотрит на бога.
— Ты знаешь, что существует старинный обычай — отдавать сады под охрану Приапа. Говорят, он пугает воров. Мои рабы верят этому; но я сохраняю бога, как символ жизни среди этих роз, не уступающих в красоте розам Пестума. Грубость жеста Приапа дополняет собой нежную грацию Амура.
Оба пошли молча медленным шагом по аллее стройных кипарисов, в конце которой открывался грот с входом, затянутым плющом, через который лился зеленоватый, рассеянный свет. Белый амур выбрасывал из раковины струю воды, как будто тихо плакавшую, падая в алебастровый резервуар. Здесь куртизанка проводила жаркие часы дня.
— Сонника!..
Взявшись за золотой пояс гречанки, он уронил его на пороге. Белые атласные руки куртизанки обнажились до горла, как змеи, выточенные из слоновой кости; ее голова любовно склонилась на плечо грека, устремившего на нее темно-синие глаза, увлажненные крайним волнением.
— Тебя ко мне посылают Афины, — прошептала Сонника в нежной истоме. — Встретив тебя сегодня утром на ступенях храма Афродиты, я приняла тебя за Аполлона, спустившегося на землю… Испытай в моих объятиях восторги богов… Сопротивление невозможно… Я давно изменила Амуру… Но божок мстит, и я люблю тебя… Приди ко мне… Приди!..
Она тянула Актеона, обвив его шею руками. Застежки туники расстегнулись, они спустились вдоль тела, и в сумерках грота красота обнаженной гречанки сверкнула на мгновение бледным сиянием.
Гостей, приглашенных Сонникой, было девять человек. Прибыв с наступлением ночи, кто в экипажах, кто верхом, они проходили между охранявшими вход в виллу рабами, державшими факелы.
Когда Сонника и Актеон вошли в залу пиршества, гости стояли группами около пурпуровых лож вокруг круглого стола, мрамор которого рабы вытирали губками, смоченными душистой водой. Четыре больших бронзовых светильника стояли по углам триклиниума. С них спускалось на цепочках множество курильниц с благовониями; фитили трещали, распространяя яркий свет. От одного светильника к другому тянулись гирлянды из роз и листьев, окружая благоуханной изгородью обеденный стол. Около двери, выходившей в перистиль, на резных столах возвышались груды блюд, золоченых и серебряных ваз и острых вилок, которые должны были служить рабам при подаче кушаний.
Кельтибериец Алорко разговаривал с Лакаро и еще тремя молодыми греками, возбуждавшими своей изнеженностью негодование сагунтинцев на Форуме. Заносчивый варвар, по обычаю своего племени, не снял до начала ужина своего меча, которым был опоясан, потом привесил его за рукоятку из слоновой кости к ложу, чтобы иметь его постоянно под рукой.
На другом конце стола два пожилых гражданина спокойно беседовали с Алько, миролюбивым сагунтинцем, с которым Актеон разговаривал утром на площадке Акрополя.
Старики были давние друзья дома — греческие купцы, с которыми Сонника вела торговые дела и которых пригласила на свои ночные празднества, ценя умеренную веселость, вносимую ими.
При входе влюбленной пары в зал все гости угадали ее счастье по влажным, блестящим глазам Сонники и истоме, с которой Актеон склонял свою голову, увенчанную розами и фиалками.
— Уже влюбились, — с завистью прошептал Лакаро.
— Ему повезло больше, чем нам, — заметил кельтибериец просто. — Ведь он афинянин, и понятно, что неприступная Сонника склонилась к одному из своих.
Познакомившись со всеми гостями, Актеон прошел по комнатам с уверенностью влиятельного лица, сознающего свое богатство, с видом человека, привычного к блеску и одним шагом вернувшегося из бедности к своим обычным привычкам.
По знаку Сонники гости возлегли на пурпуровые ложа, окружавшие стол, и в залу вошли четыре девушки, едва вступившие в юношество, неся на головах, с грацией привычных носильщиц, корзины розовых венков. Они шли легкой походкой, как будто скользя по мозаичному полу, под звуки невидимых флейт, и своими тонкими детскими пальчиками увенчали гостей.
В комнате появился домоправитель, очевидно рассерженный.
— Госпожа, Евфобий, паразит, во что бы то ни стало хочет войти.
При известии о приходе паразита среди гостей послышались крики и протесты.
— Гони его, Сонника! Он заразит нас своей бедностью! — кричали молодые люди, со злобой вспоминая шутки, которые паразит позволял себе над их нарядами и привычками.
— Позор, что город терпит этого дерзкого нищего, — говорили солидные горожане.
Сонника улыбалась: ей припомнилась жестокая эпиграмма, которую паразит посвятил ей.
— Прогони его палками.
Гости обмыли руки душистой водой в чаше, которую рабыня переносила от ложа к ложу, и Сонника отдала приказание начать ужин, когда снова появился домоправитель с суковатой палкой в руках.
— Я его гнал, госпожа, да он не хочет уходить. Его бьешь, а он все лезет.
— Что же он говорит?
— Говорит, что праздник у Сонники немыслим без присутствия Евфобия, а удары служат признаком, что его ценят.
Красавица-гречанка как будто сжалилась; гости засмеялись, и Сонника приказала впустить философа. Но прежде чем домоправитель успел дойти до двери, Евфобий уже входил в триклиниум, прилежно согнувшись, однако глядя на всех дерзким взглядом.
— Да будут боги с вами! Да сопутствует тебе всегда веселье, красавица Сонника! — И, обращаясь к домоправителю, он высокомерно приказал: — Братец, ведь тебе известно, что я как-никак вошел бы. В другой раз постарайся, чтобы у тебя рука оказалась полегче.
И при смехе гостей он стал поглаживать себе лоб, где вскочила шишка, а кончиком старого плаща вытер несколько капель крови, выступивших за ухом.
— Привет вшивому! — крикнул ему изящный Лакаро.
Но Евфобий не обращал на них внимания. Он смотрел на Актеона, помещавшегося рядом с Сонникой, и в глазах его сверкнул задорный огонек.
— Ты попал туда, куда я полагал, афинянин. И ты присоединился к этим изнеженным людям, окружающим Соннику и осыпающим меня оскорблениями. — И, не слушая шуточных возражений молодежи, он прибавил с заискивающей улыбкой: — Надеюсь, ты не забудешь своего старого приятеля, Евфобия? Теперь ты можешь выпить, не платя, все вино, какого тебе хотелось выпить в тавернах Форума.
Философ занял место на отдаленном конце стола и отстранил венок, который ему подала рабыня.
