Пращники-балеарцы жили в пещерах своих островов или в углублениях между скалами и с детства приучались владеть пращей. Отцы клали им хлеб на некотором расстоянии, и они не могли съесть его, если не сбивали камнем. Их страстью было пьянство и женщины. В битвах они пренебрегали пленниками, за которых можно было получить хороший выкуп, ради того, чтобы захватать женщин, и часто отдавали по шести здоровых рабов за одну рабыню. На их островах не были известны ни золото, ни серебро; старшие, угадывая зло, порождаемое деньгами, запретили вводить монету, и балеарские пращники, состоявшие на службе у Карфагена, не имея возможности привозить заработанные деньги к себе на родину, напаивали солдат и тратились на грязных, жалких проституток, следовавших за войском. Их обычаи забавляли сагунтинцев. По словам людей, бывавших на их острове, у них был обычай, чтобы невеста стала достоянием всех гостей, прежде чем отдаться мужу, а при погребении они били труп до тех пор, пока не разбивали все кости и не превращали его в бесформенную массу, которую силой втискивали в узкую урну, а последнюю закапывали под кучей камней. Пращи их были ужасны. Они бросали с помощью их на большие расстояния глиняные, засушенные на солнце шары, конические на концах и снабженные ироническими надписями по адресу того, кому предназначался шар; во время битвы бросали фунтовые камни с такой силой, что против них не могли устоять латы самого лучшего закала.
Кроме этих воинственных полчищ, по полям бродили растерзанные женщины всевозможных оттенков кожи, голые худые дети, не знавшие отцов, паразиты войны, шедшие в конце войска, чтобы пользоваться плодами побед, женщины, встречавшие ночь на одном конце лагеря, а утром просыпавшиеся на другом, изнуренные в расцвете молодости усталостью и побоями, умиравшие, брошенные всеми на краю дороги; дети, видевшие отцов во всех солдатах своего племени и несшие в походах дрова и котелки воинов, а в минуты отчаянных схваток один на один бросавшиеся под ноги противника и кусавшиеся, как злые щенята.
Актеон встретил Соннику у стены, откуда она смотрела на неприятельский лагерь при первых лучах солнца. Красавица-гречанка нашла вместе со своими рабами и солдатами убежище в Сагунте накануне вечером и успела перевезти в свои городские склады часть богатств из загородного дома. Дом, с его картинами и мозаикой, богатой мебелью, роскошной посудой, — все это осталось во власти неприятеля. И она с греком видела вдали, сквозь листву садов, террасу дачи с ее статуями, голубятню и крыши помещений для рабов, где бегали какие-то люди, как едва заметные насекомые. Там поселились враги. Они забавлялись, стреляя в азиатских птиц с пестрыми перьями, и били старых больных рабов, оставленных во время бегства. Среди платанов сада поднимался дым костра. Гречанка и ее друг предвидели, что все будет разграблено и разрушено. Сонника пригорюнилась, однако не потеря части ее богатства печалила ее, но ей казалось, что, разрушая место, видавшее первые восторги ее страсти, вместе с тем убивали и ее любовь.
Когда наступило утро, на стенах Сагунта раздались крики негодования. На Змеиной дороге показались группы исступленных и кричавших женщин, обнимавших солдат.
То были «волчицы» из порта, отверженные проститутки, бродившие по ночам вокруг храма Афродиты и не смевшие показываться в городе. Когда в гавани появились первые карфагенские всадники, они с восторгом последовали за ними. Эти женщины привыкли к грубым ласкам мужчин всех наций и потому не испугались появления солдат, принадлежавших ко всевозможным племенам и народам, и их разнообразных нарядов. Не одна ли цена сухопутному или морскому волку? Они любили людей сильных, хищных птиц, раздиравших их своими когтями, и пошли по пятам карфагенян в лагерь, довольные в душе, что могут подойти к городу без страха наказания и в насмешках над осажденными его жителями излить всю ненависть, накопившуюся за годы унижений.
Они пели, как безумные, вертясь в жадных объятиях людей, трепетавших похотью и оспаривавших их друг у друга, как бы готовясь разорвать их; они напивались дорогими винами из амфор, награбленных в загородных домах, и прижимались к плечам, покрытым золотыми сетками, похищенными минуту тому назад. Нумидийцы с восторгом смотрели на них своими влажными глазами газелей, увенчивали их венками из трав, а они заливались хохотом, как вакханки, ласкали шерстистые головы эфиопов, смеявшихся, в свою очередь, как дети, показывая свои острые зубы людоедов.
Они предавались любви под деревьями, рядом с длинными рядами лошадей, привязанных к палаткам, и, валяясь, показывали свою наготу, как бы оскорбляя своим бесстыдством осажденный город и сагунтинцев, смотревших невозмутимо на бесконечные ряды врага, но теперь дрожавших от бешенства за зубцами своих стен при таком оскорблении со стороны «волчиц».
— Подлые!.. Суки!..
Граждане, бледные от ярости, ругали их, высовываясь наполовину из-за стен, как бы собираясь выскочить в поле, чтобы броситься на проституток, а они, желая еще больше раздразнить горожан, удваивали свои насмешки, валялись по траве, обнажали свое тело, как бы приглашая целое войско насладиться им.
Скоро еще новый повод к негодованию возмутил душу сагунтинцев. Некоторым из них показалось, что они узнают одного кельтиберийского воина, ехавшего во главе группы всадников. Его изящная посадка и твердость, с которой он сидел на лошади без седла, напомнили многим блестящих всадников Панафейских празднеств. Когда он, соскочив на землю, снял шлем, чтобы вытереть пот, все узнали его и вскрикнули от негодования. То был Алорко! Никто другой!.. Он платил неблагодарностью городу, осыпавшему его вниманием и почестями. Его обязанности царька заставили его забыть братский прием, оказанный ему Сагунтом.
В него полетели стрелы гнева, так как обыкновенные стрелы не достигали до лагеря кельтиберийцев.
Рассерженные граждане составили род совета. Вдоль стен расположились группы, и с величием бога выступил вперед Ферон, жрец Геркулеса, устремив взоры на врага, не обращая внимания на преклонение перед собой окружающего народа.
Сагунтинцам казалось, что они видят самого Геркулеса, покинувшего свой храм в Акрополе, чтобы взойти на городскую стену. Он был обнажен: только его плечи прикрывала огромная львиная шкура. Когти зверя сходились на его груди, а голова животного с торчащими усами, острыми зубами и стеклянными глазами, сверкавшими под золотой гривой, защищала его голову. Он безо всякого напряжения нес в правой руке целый древесный ствол, служивший ему палицей, как палица бога. Его плечи возвышались над головами всех. Толпа с восторгом смотрела на его выпуклую, твердую, как латы, грудь, на руки с жилами, обозначавшимися, как виноградные лозы, обвившиеся вокруг мускулов, и на ноги, похожие на столбы, между которыми паховая область выступала с презрительным бесстыдством силы. Ферон был так громаден, что его череп казался мал по сравнению с огромными плечами, покрытыми подушками мускулов; грудь его дышала, как кузнечный мех, и все инстинктивно отступали на шаг, боясь толчка этой мясной туши — олицетворения грубой силы.
Молодые изящные друзья Сонники, не забывшие даже при таких обстоятельствах накраситься, шли за жрецом и восторгались им, приказывая толпе расступиться.
