— Привет Ферону! — кричал Лакаро. — Посмотрим, что скажет Ганнибал, встретившись с тобой в бою.
— Привет сагунтинскому Геркулесу! — повторяли другие юноши, лениво опираясь на плечи мальчиков-рабов.
Гигант смотрел на лагерь, где уже звучали рога и бегали солдаты, собираясь в группы. Пращники приближались осторожно, пользуясь сохранившимися строениями и неровностями почвы. Битва должна была скоро начаться. За стенами стрелки натягивали луки, а молодежь собирала камни в кучи, чтобы бросать их из пращей. Старейшины приказали женщинам удалиться. Около одной из лестниц стены, среди группы граждан ораторствовал философ Евфобий, не обращая внимания на негодование слушателей.
— Потечет кровь, — кричал он. — Все вы погибнете. А почему?… Спрашиваю вас, что вы выиграете, не повинуясь Ганнибалу? У вас был бы покровитель, и не все ли равно — быть другом Карфагена или Рима? Если осада затянется, вы помрете с голоду. Я переживу вас всех, потому что давно знаком с нуждой, как с верным другом… И еще спрашиваю вас: какая для нас выгода в том, что мы будем римлянами, а не карфагенянами? Живите и наслаждайтесь! Пусть хищники проливают кровь, а вы, прежде чем умерщвлять других людей, оглянитесь на себя. Если бы вы обращали внимание на мои советы, если вместо того, чтобы презирать меня, вы черпали бы из кладезя моей премудрости, мы не оказались бы окруженными в вашем городе, как лисицы в норе.
Хор ругательств и град ударов были ответом философу.
— Паразит! Раб нищеты! — кричали со всех сторон. — Ты хуже тех «волчиц», отдающихся варварам.
Евфобий, дерзость которого усиливалась в зависимости от расстройства пищеварения, продолжал возражать; он, однако, остановился, когда какая-то темная масса заслонила ему свет. Перед ним стоял гигант Ферон и смотрел на него с таким презрением, с каким смотрели перед собой по ту сторону реки слоны осаждающих. Он приподнял левую руку, как бы желая щелчком сбить насекомое, и не успел философ поднять своего дерзкого лица, как покатился по ступеням лестницы с окровавленной головой, молча, без стона, как человек, убежденный в том, что боль только призрак, и привыкший к подобному обращению.
В ту же минуту туча черных точек, как стая птиц, взлетела со стены. Посыпалась черепица, куски штукатурки с зубцов, некоторые из стоявших на стене упали с размозженными головами. Из-за зубцов в ответ полетели камни и стрелы.
Началась защита города.
VI
Асбита
Ганнибал метался под пестрым покровом на постели и не мог уснуть.
Петухи возвестили полночь, нарушая своим пением безмолвие лагеря, а сон бежал от очей вождя. Ему не давало спать пение соловья, сидевшего на большом дереве, под ветвями которого была разбита его палатка.
Глиняный ночник освещал предметы, окружавшие ложе. При свете его слабо поблескивали латы, шлемы, кольчуги, покрытые грудами богатых тканей, награбленных в загородных домах сагунтинцев. Греческая мебель, туалетные амфоры с тонкой резьбой, ковры с мифологическими рисунками валялись вперемежку с надубленными воловьими кожами, с цитатами из гиппопотамовой кожи и изодранной одеждой Ганнибала, заботившегося о блеске своего оружия, но совершенно не обращавшего внимания на порядок и чистоту своей одежды. Греческие сосуды изящной работы предназначались для самого унизительного употребления. Алебастровая кратера, покрытая щитом, служила сиденьем; большой сосуд красной глины, украшенный греческим художником изображениями из приключений Ахилла, африканец презрительно употребил для услуг самого интимного свойства. Пол был покрыт обломками цоколей, статуй и колонн, разрушенных свирепостью набега, и на них садились вожди, когда собирались на совет в палатке Ганнибала. Все это была добыча, сваленная в кучу и испорченная слепой страстью к грабежу. Только небольшая часть ее дошла до вождя, относившегося с полным презрением к артистической красоте, если она не выражалась в драгоценном металле. Он смеялся над богами этой страны и всего мира и обращался с мраморными изваяниями божества, наполнявшими лагерь, как с каменными глыбами, годными исключительно, чтобы пускать ими из стенобитных машин в неприятеля.
В своем нервном возбуждении, не дававшем ему спать, Ганнибал приподнялся на ложе, и свет ночника упал на его лицо. Это уже не был косматый, свирепый кельтиберийский пастух, которого Актеон встретил у ворот Сагунта. Он теперь являлся таким, каким был в действительности, — статным молодым человеком с пропорциональными и крепкими членами, не отличавшимися чрезмерной мускулатурой, но изобличавшими стальную крепость и способность проявить в случае надобности чрезвычайное напряжение. Цвет лица у него был слегка загорелый, и волосы, вившиеся густыми кудрями, образовывали вокруг головы как бы черную блестящую чашу, совершенно закрывая лоб и открывая уши, большими круглыми бронзовыми серьгами. Борода была густая, вьющаяся; нос прямой, но не сильно выдающийся; а глаза, большие и повелительные, постоянно были скошены в сторону с выражением чрезвычайного коварства и высокомерной сдержанности. Мускулистую шею он обыкновенно держал несколько повернув на правый бок, как будто прислушиваясь к звукам вокруг него.
Он был одет в простой разорванный и грязный кафтан, как у всех кельтиберийцев, храпевших в соседних палатках, и единственным знаком его власти были тяжелые золотые браслеты, блестевшие у его кистей, поддерживая, стягивая их мускулы и жилы рук.
Уже больше месяца стоял Ганнибал под стенами Сагунта, но без всякого результата. Еще накануне стенобитные машины громили город, но тщетно, и именно мысль об этой неудаче возбуждала его нервы в одиночестве и не давала ему заснуть. Любимый сын победы, он с налета побеждал самые дикие иберийские пленена; он водил своих слонов на вершины самых высоких гор, переправляясь через реки, прорубая дорогу в лесах, и самые воинственные народы преклонялись перед ним, как перед божеством; и в первый раз в его жизни ему пришлось иметь дело с упорным врагом, насмехавшимся над ним под прикрытием своих стен и не дававшим ему подвинуться ни на шаг вперед.
Город купцов и земледельцев, который он изучил в подробности, глядя с презрением на его роскошь и изнеженность, теперь грозил положить конец его удаче, и в душу вождя при виде неприступности крепости и при мысли о своих карфагенских врагах, о гневе Рима и о том, что время проходит бесполезно, начинала закрадываться тревога.
Он хорошо высмотрел слабое место Сагунта. Его стенобитные машины были собраны у нижних ворот города, где стены вдавались в открытую равнину, допускавшую приближение осадных орудий. Но едва начинали подходить сотни голых людей, тащивших тяжелые машины, как на них падал такой дождь стрел, что те из них, которые оставались не пригвожденными к земле, обращались в бегство.
Иногда двигавшиеся на колесах башни, в которых скрывались карфагенские стрелки, подъезжали ко рвам у самых стен. Но так как эта часть города была более всего открыта для нападений, стены, сделанные в других местах из глины с соломой, имели здесь основанием крепкий фундамент из скал, — и тараны с бронзовыми наконечниками, движимые сотнями рук, только напрасно притуплялись, нанося по камню удар за ударом. Дождь камней и стрел летел в осаждавших, сокрушая защищавшие их шлемы; высокая башня господствовала над всей местностью, занятой осаждавшими, и сеяла, так сказать, смерть между ними; но, не довольствуясь этим, несколько раз разъярившиеся стрелки, выбежав из-за стен, вступали с карфагенянами в открытый бой.
