Но самое раннее и самое убедительное свидетельство нелюбви средневековых людей к этому хроматическому дуэту — шахматы. Когда эта игра появилась в Северной Индии в IV веке нашей эры, один из ее участников играл красными, а другой черными фигурами. Во всех азиатских культурах красный — главный антагонист черного, поэтому противостояние этих цветов на игровом поле воспринимается как очень напряженное и несущее в себе множество смыслов. Когда два века спустя арабо-мусульманская культура перенимает у индийской эту игру и распространяет ее по всему Средиземноморью, она сохраняет изначальные цвета фигур: в ее понимании столкновение красного и черного — нечто естественное и логичное. Но когда незадолго до конца первого тысячелетия шахматы добираются до Европы, приходится их европеизировать, то есть не только заново переосмыслить правила игры, но также и изменить цвет фигур: для средневекового христианского менталитета красный и черный не являются антагонистами. Между этими двумя цветами нет ничего общего, ни взаимного притяжения, ни отталкивания; в их сочетании, пусть даже всего лишь на игровом поле, есть что-то необъяснимое, дьявольское. Поэтому в течение XI века в какой-то момент черные фигуры заменяют белыми: красный и белый тогда считались наиболее несовместимыми, наиболее далекими друг от друга цветами, как в бытовом плане, так и в плане символики. Так будет продолжаться до XV века, когда шахматы постепенно примут вид, близкий к современному, и на доске появятся знакомые нам черные и белые фигуры
[141].
Красный цвет как напоминание о каре за преступления и наказание за грехи можно увидеть не только в огненных адских котлах. Он присутствует и в юридических ритуалах. В предыдущей главе мы уже говорили о красной судейской мантии, которая часто встречается на средневековых картинах и миниатюрах, а также о колпаке и рукавицах палача, "вершителя правосудия". Такая профессиональная одежда существовала не только на изображениях, ее действительно носили. Более того: зародившись в Средние века, представление о связи красного с правосудием сохранилось и в Новое время: еще в XIX веке на приговоренных к смерти, каторжников и ссыльных надевали костюмы и головные уборы этого цвета, а телеги, в которых осужденных везли на казнь, были выкрашены красной краской. И то и другое часто можно было увидеть в любой стране, особенно во Франции в период террора 1791–1794 годов. В таком контексте красный символизирует вину и в то же время наказание. Как и в случаях, когда преступникам сохраняют жизнь, но клеймят их докрасна раскаленным железом, точно скот, чтобы на их теле остался след от содеянного. В Восточной Европе, начиная с XVII века, это делается достаточно часто.
Все эти обычаи, в которых красный цвет ассоциируется с наказанием, предусматривающим применение огня и пролитие крови, существуют с незапамятных времен. Упоминания о них сплошь и рядом встречаются в Библии, а их рудименты иногда можно обнаружить и в современных традициях. Пусть и не в таких радикальных и кровавых формах, как в прошлом, но все же мы продолжаем использовать красный в качестве цвета наказания. Взять хотя бы красные чернила, которыми вносят исправления в школьные тетради, или всевозможные запреты и предупреждения, о которых мы узнаем из объявлений, написанных красными буквами
[142].
Рыжеволосый Иуда
Вернемся в Средние века и от красного плавно перейдем к рыжему. Этот особый оттенок красного, который сегодня мы определили бы как темно-оранжевый, начиная с XII века вызывает к себе все более и более негативное отношение и наконец превращается в позорную отметину, признак едва ли не всех пороков. В текстах и изображениях его мерзкую сущность олицетворяет один человек: Иуда.
Ни в одном из канонических текстов Нового Завета, ни в одном из апокрифических евангелий нет описания внешности ученика-предателя. Вот почему в раннехристианском и раннесредневековом искусстве он всегда изображается без каких-либо особых примет или постоянных атрибутов. Правда, художники стараются, чтобы в сцене Тайной вечери он хоть чем-нибудь — местом, занимаемым за столом, ростом или позой — отличался от других апостолов. И только в начале нового тысячелетия появляется образ Иуды с рыжими волосами и бородой, сначала на миниатюрах, а затем и на других носителях. Родившись на берегах Рейна и Мааса, эта манера изображать Иуду постепенно распространяется на всю христианскую Европу; в итоге на закате Средневековья и на заре Нового времени рыжая шевелюра становится самым узнаваемым атрибутом Иуды
[143].
Есть, впрочем, и другие: маленький рост, грубая, скотская, либо искаженная гримасой физиономия, темная кожа, нос крючком, толстые, выпяченные и почерневшие (от предательского поцелуя) губы, отсутствующий либо тусклый нимб, желтая одежда, беспорядочные либо, наоборот, скованные движения, левая рука, сжимающая украденную рыбину или кошелек с тридцатью сребрениками, демон или жаба, влезающие в рот, а позднее и сидящая рядом собака. Иуду ни с кем не спутаешь, как и самого Христа. Каждый следующий век наделяет его своим набором атрибутов, из которых художник волен выбрать наиболее подходящие для данного сюжета, для своих творческих задач или для символического значения картины
[144]. Но начиная с середины XIII века неизменным остается только один: рыжая растительность на голове и на теле.
