Однако красный колпак, который, возможно, "был богаче смыслом, чем какой-либо другой революционный символ
[230], возник не на пустом месте. Еще до 1789 года он был главным символом свободы в пропагандистской кампании, сопровождавшей американскую войну за независимость 1775–1783 годов. То есть в этом, как и во всем остальном, французские революционеры не изобрели ничего нового. Они переняли, переработали, приспособили для себя правила поведения, лозунги, знаки и символы, которые уже существовали до них. Но и американская революция не придумала ничего нового. Этот же колпак, как атрибут Свободы, фигурирует в большинстве руководств по иконологии, сборников эмблем и лозунгов, изданных в XVI, XVII и XVIII веках. В частности, в самом известном из них: "Иконологии" Чезаре Рипа, первое издание которой вышло в Риме в 1593 году, а второе, напечатанное в 1603 году со множеством иллюстраций, было переведено на все европейские языки
[231]. И очень скоро изображение Свободы с колпаком на голове появилось на множестве гравюр и эстампов, а затем на картинах на исторические темы, медалях, жетонах и монетах. Так что в канун Революции подобную аллегорию Свободы уже нельзя назвать чем-то новым
[232].
А сам колпак эрудиты и художники XVI–XVIII веков считают напоминанием о так называемом "фригийском" колпаке, который в Древнем Риме надевали рабы, получившие свободу. С исторической точки зрения это был не совсем вымысел: но сегодня мы уже знаем, что в церемонии освобождения рабов колпак не играл заметной роли и что его связь с Фригией, малоазиатским регионом, завоеванным римлянами во II–I веках до нашей эры, прослеживается очень слабо. Но все это неважно. Символы и легенды всегда сильнее исторических фактов. А легенда гласит, что Фригия для свободных народов Античности была страной, откуда часто привозили рабов. И что эти рабы, получив свободу, вновь надевали головной убор своих предков, "фригийский" колпак, красного цвета, конической формы, слегка приплюснутый спереди. Кстати, если мы взглянем на изображения революционных лет, то заметим, что до 1790–1791 годов красный колпак еще сохраняет правильную коническую форму, а затем, по прошествии времени и событий становится все более "фригийским": верхушка сплющивается спереди и головной убор приобретает окончательный, знакомый нам вид.
Можно предположить, что были еще две причины, побудившие санкюлотов в 1790–1791 годах выбрать своей эмблемой красный колпак. Во-первых, воспоминание о бунтах, всколыхнувших Бретань в 1675 году в ответ на новые подати, введенные Кольбером (этот колпак был традиционным головным убором бретонских крестьян). А во-вторых (что более вероятно), на каторге, которая в середине XVIII века заменила галеры, осужденным полагалось носить красный колпак, по которому их можно было распознать издалека и который был знбком их позора. Конвент не упразднил каторгу, но запретил позорный красный колпак.
Несмотря на популярность красного колпака, у него было немало врагов среди самих же революционеров. С весны 1791 года, когда ношение колпака стало практически обязательным и его носили члены Якобинского клуба, Петион, мэр Парижа и ярый якобинец, выступает против этого головного убора, который, по его словам, "может напугать порядочных людей". А Робеспьер, со своей стороны, заявляет, что ему не нравятся ни "красные колпаки" (санкюлоты и вооруженный народ), ни "красные каблуки" (аристократы); этот каламбур интересен как свидетельство того, что в политической символике крайности нередко сходятся. Тем не менее Конвент не теряет расположения к красному колпаку и делает его государственной эмблемой: в сентябре 1792 года на большой печати Республики появляется выгравированное изображение фригийского колпака, насаженного на пику; затем, осенью 1793 года, выносится постановление о том, чтобы на пограничных столбах "королевские лилии были заменены колпаками Свободы". Зато при Директории колпак отступает на задний план. А при Консульстве исчезает окончательно: в 1802 году префекты требуют удалить изображения колпака со всех общественных монументов.
Политический цвет
Колпаки исчезают, но политический красный цвет остается и в грядущие десятилетия даже приобретает еще большее распространение. Зародившись во Франции, политический красный в середине XIX века станет общеевропейским, а полвека спустя, когда усилится влияние коммунизма, сделавшего его своим символом, — и общемировым цветом. Проследим основные этапы этой эволюции, которая оставила глубокий след в истории цвета в современную эпоху.
В наполеоновской Франции редко можно увидеть красный флаг, но он снова выходит на первый план в революционные июльские дни 1830 года, потом при Июльской монархии, во время народных волнений. Он будет поднят также во время восстания ткачей в Лионе в 1831 году, а затем снова в Париже, в июне 1832 и апреле 1834 года, когда там вспыхнут республиканские мятежи. Красный стяг будет развеваться над баррикадами, он станет эмблемой народа, поднявшегося на борьбу не только с безжалостными работодателями, но и с правительством, которое становилось все более и более консервативным. Виктор Гюго в романе "Отверженные", рассказывая о смерти старика Мабефа на парижских баррикадах в июне 1832 года, посвящает красному флагу волнующие страницы:
Ужасающий грохот пронесся над баррикадой. Красное знамя упало. Залп был такой неистовый и такой плотный, что срезал древко. <…> Анжольрас подобрал знамя, упавшее прямо к его ногам <…> и сказал: "У кого из вас хватит отваги? Кто водрузит знамя над баррикадой?" Никто не ответил. Взойти на баррикаду, когда вся она, без сомнения, опять взята на прицел, — попросту значило умереть. <…>
В то мгновение, когда Анжольрас повторил свой вопрос: "Никто не возьмется?" — старик появился на пороге кабачка. <…> Он направился прямо к Анжольрасу — повстанцы расступились перед ним с каким-то благоговейным страхом — вырвал знамя у Анжольраса — тот попятился и окаменел от изумления. Затем этот восьмидесятилетний старец с трясущейся головой начал твердым шагом медленно всходить по лестнице из булыжника, устроенной на баррикаде; никто не осмелился ни остановить его, ни предложить ему помощь. Это было столь мрачно и столь величественно, что все вокруг вскричали: "Шапки долой!" То было страшное зрелище! С каждой следующей ступенькой эти седые волосы, лицо старика, огромный облысевший морщинистый лоб, впалые глаза, полуоткрытый от удивления рот, дряхлая рука, поднимавшая красный стяг, выступали из тьмы, вырастая в красном свете факелов. Казалось, призрак Девяносто третьего года вышел из-под земли со знаменем террора в руках.
Когда он достиг верхней ступеньки, когда это дрожащее и грозное привидение, стоя на груде обломков против тысячи двухсот невидимых ружей, выпрямилось перед лицом смерти, словно было сильнее ее, вся баррикада приняла во мраке сверхъестественный, непостижимый вид. Стало так тихо, как бывает только при лицезрении чуда. Старик взмахнул красным знаменем и крикнул: "Да здравствует революция! Да здравствует республика! Братство! Равенство! И смерть!"
[233]
