– Вот! Какое вмешательство Бога, когда грешник – папист! Значит колдовал, как сукин сын! И не кается, дерзит! Кто еще скажет? – Городская демократия в действии.
– Да! – донеслось из толпы, – сильный как лошадь и мечём дерется, как черт! Человек так не сможет, я точно говорю!
– Вина доказана! – торжествующий перст с.о. Яна, торжествующе взлетает к торжествующим небесам, знаменуя триумф религиозной юриспруденции.
– Эй, уважаемые, а меня выслушать? – Это лишнее, за явностью состава преступления.
– Трепещи! Я доказал, теперь грешник весь ваш. – Реверанс авторитетным дяденькам и толпе.
Дяденьки шептались о чем-то, надо сказать долго шептались, хотя, может быть я страдал тогда ситуационной субъективностью. Но не я один, с.о. Ян тоже заметно нервничал, аж подпрыгивал, решительно включился в неслышный спор, который и разрешил в минуту своим ораторским напором.
Эхо доносило до моего слуха недалекое уханье барабана, видно марш этот тоже был по мою душу.
Я вдруг понял, что допрыгался. И сильно испугала меня эта мысль.
Die Trommel слышался все ближе и к его задорному бам-ба-ба-бам, явственно добавился Pfeifer spill.
[84]
Толпа гудела яростными шершнями. Хорошо что холодно, подумал я, а то бы не поленились наковырять булыжника из мостовых и закидать вашего неудачливого рассказчика безо всяких там «вина доказана».
Как выяснилось после оглашения приговора, вот это было бы очень хорошо.
Вперед важно выступил один из бородатых авторитетных заседателей, или точнее, застоятелей, и трубным гласом провозгласил, оспаривая громкость у гула толпы и всё приближавшегося барабана:
– Приезжий Пауль Гульди, мещанин, признан виновным по следующим обвинениям: колдовство, гадания, чёрная магия, хиромантия, кабалистика, богохульство, волхование, сатанизм, жертвоприношения, вызывание нечистых духов, элементальная магия, наведение морового поветрия посредством колдовства, отравление колодцев и водоемов, покушение на убийство почтенного мэтра Перпиньяка, шпионаж и проповедь католической ереси, лечебная практика не сертифицированная городским магистратом и цеховыми мастерами! Повинен смерти!
Это просто какой-то сюрреалистический кошмар!
Меня не покидало ощущение нереальности происходящего, всё это просто не могло происходить со мной! Фарс судебного разбирательства, идиотические обвинения, как, скажите на милость, я ухитрялся совмещать проповедь «католической ереси» и сатанинские ритуалы?
Обвинительное выступление святого отца – нечто невообразимое.
Однако, приходилось признать взаправдашность здешнего цирка и свое объектное в нём участие. Ветеран битв за Империю, капитан, схвачен на площади и очень скоро его будут казнить, (стоило ради этого пронзать парсеки пустоты?).
Толпа постепенно прибывала. По брусчатке мела еле заметная поземка, а громадный неф собора безразлично продолжал свое вековое путешествие между городских крыш под сиюминутный аккомпанемент барабана и флейты.
Коллегия пузатая и бородатая, с тощей мачтой с.о. Яна Якоби снова засовещалась. На этот раз совсем не долго, полное согласие и единение. О, если бы я только знал, что именно мне приготовили!
– По настоятельной рекомендации, – все тот же основательный бородач в долгополом шаубе, – авторитетного священника, святого отца Яна Якоби, мы постанавливаем казнить колдуна через сожжение на медленном огне! Приговор привести в исполнение немедленно!
– Йо-хо-хо, – взревела толпа, раздалось, взметнулось и понеслось народное ликование, виновник мора найден и будет сожжен, – Йо-хо-хо!
Вот и дождался.
Любекские эпитафические опасения над кострами ростовщиков оказались пророческими, скоро я услышу то самое: «Веселей гори-гори, наёмник, йо-хо-хо», или какую местную вариацию на тему.
И мне будет все равно, ведь тело будет противно верещать и корчиться от щекотки медленных и слабых язычков костра. И защекочут меня до смерти, я увижу, как отваливается плоть от костей, если глаза раньше не лопнут от жара. И толпа вокруг будет вести свой неистовый брандль
[85] с обязательным «йо-хо-хо».
А я им подпою.
И барабан с флейтой, я уверен, включатся, кто же такую забаву пропустит?
Господи, лучше было погибнуть от швейцарской алебарды, или под копытами жандармских меринов. Даже медленная смерть от холода в Альпах казалась высшим счастьем. Это же как засыпаешь… а тут… не знаю даже с чем сравнить. Вам когда-нибудь доводилось обжечь палец? Правда больно? А тут всё тело, до мяса! И очень не быстро…
Иисусе, жить-то как хочется!
Народ борзо взялся разбирать леса ратуши на дровишки. Меня по-прежнему держали на ступенях. Кто-то рачительный заорал:
– Вы не ума ли лишились? Не смейте палить рядом со стройкой! В минуту полыхнет! Айда в центр площади, вот сюда!
Ему откликнулся кто-то предусмотрительный:
– Веревка-то, веревка? Нету! Давай, кто-нибудь, сгоняйте за веревкой, его ж вязать надо будет!
Инженерно подкованный некто заключил:
– Столб треба! Потолще, столб! К чему вязать собрался, голова?! Вон ту балку вынимай. Пойдёт!
На площади воцарилась симфония согласного труда.
Груда дров в серёдке разрасталась и толстела по мере худения строительных приспособлений. Десяток мужичков покрепче, подбадриваемые сердобольным бабьем (надорвутся, бедненькие!), отволакивали мощную опорную балку от многострадальных лесов.
Как же изматерятся завтра прорабы!
Мимо меня сплошным потоком тёк ручей народа с палками и досками. Потом, тот самый инженер догадался организовать цепочку и дело заспорилось. Барабан задавал ритм работе, совсем уже близко задавал.
Праздные ленивцы располагались вокруг, выбирая наиболее выгодные ракурсы.
Святой отец носился по площади и всем мешал: ленивцам – лениться, а трудягам – работать. Это был час его наивысшего триумфа, куда там разным помпеям.
Флейта всплакнула за поворотом на площадь. Барабан отозвался бодрым речитативом.
В поле зрения показалось живописное пятно, трудно различимое в деталях из-за суетящейся толпы и проклятой близорукости. Какая-то мешанина ярких, вырвиглазных пятен и клякс под дирижерскими взмахами целого пернатого облака. Пятно медленно, но неколебимо рассекало людское копошение.
