Удивление вызывало парадоксальное поведение юного испанца. Если вы думаете, что он готовил себя монашескому служению, то вы глубоко заблуждаетесь. Не взирая на крайнюю религиозность и усиленное молитвенное делание, в дикой, так сказать, природе, это был сущий дьяволенок.
– Опять на коленках в углу грехи замаливает? – сказал бы и часто говаривал его отец (вроде бы отец) старый граф де Овилла, – не верьте его постной роже! Это маленький, мстительный, хитрый ублюдок.
И точно. Граф часто ошибался в людях, но в данном случае, верно по всем пунктам: и маленький, и мстительный, и хитрый, и ублюдок.
– Хо-хо-хо! Клянусь небом! – Мог пророкотать и рокотал самозванный воспитатель Франциско, его дядя – младший брат графа – опытный солдат и отпетый головорез, – Монахом парнишке не стать! Какой к дьяволу монах, видели бы вы его глаза, когда он берет шпагу, лопни моя селезенка! Из парня выйдет или хороший солдат или хороший висельник, а может и то и другое одновременно, хо-хо-хо!
Дядя тоже был прав. Мальчик с замиранием ждал каждого его жизненного наставления, которые заключались в том, что мужчина обязан владеть шпагой, или он не мужчина (клянусь ребром Адама, дьявол меня задери). Обязан скакать на лошади, так чтобы окружающие мнили его кентавром (хо-хо-хо). Обязан никому ничего не прощать (что в руке, то и на голове у того парня, разрази меня гром). Обязан пить с товарищами (как жеребец после случки, понял малец?). И любить до потери пульсации все что носит юбку и шевелится (хо-хо-хо, чтоб меня).
По младости последние две позиции обучения мало увлекали Франциско, оставаясь чисто академическими, а вот факультеты «шпага-лошадь-не прощать» – совсем другое дело. Мальчик до судорог упражнялся с клинком. Учился бить, рвать и бороться. Загонял и себя, и коня, и дядю. И постоянно получал тумаков от многочисленных старших братьев и прочих родственников в рамках своего недоделанного рыцарства.
Как же он их ненавидел! Совершенно не боялся, по любому поводу лез в драку, умывался кровью, так как никаких скидок на малый возраст и рост не получал, затаивался и продолжал тренироваться.
У маленького Франциско не было друзей. Если не считать дядю. А вот нормальных друзей ровесников не было. Поэтому он много читал. Все подряд. От «Анабасиса» до «Записок о Галльской войне» и от «Песни о Эль-Сиде» до «Повести о Сегри и Абенсерахах». Не считая Библии и богатого разнообразия латинской патрологии, конечно.
Нынешний де Овилла витал во мраке часовни, видя себя самого, совсем еще мальчишку, стоящего на коленях. И молился бессловесно сам в себе маленьком, не осознавая присутствия себя нынешнего.
Его память услужливо показывала картины из прошлой нелегкой жизни в родительском гнезде. И тумаки, и долгие часы в библиотеках: монастырской и замковой. И первый распутный поцелуй, приведший к его стремительному драпу в армию, и смертоносный звон клинков, возвестивший триумфальное возвращение на испанскую землю.
Первая дуэль… память услужливым халдеем приоткрыла покрывало времени, и он увидел, как толедская сталь гасит искру жизни в сердце ненавидимого врага. Шпага чвякнув вонзилась в мясо, а покрывало вновь свернулось и вынесла его к новой дуэли. И еще к одной… И опять… И снова… И еще. Сколько их было? Двадцать пять или двадцать шесть, если считать неоконченную схватку с Паулем Гульди. Кому довелось выжить? Человек семь ушло. Совсем не целыми и далеко не невредимыми, но живыми.
Ненавидел он своих противников? Желал ли им смерти? Тот юный оболтус, что танцевал на лужайках, полянках, улочках и так далее – несомненно желал. Более того, жаждал. А его невидимый зритель – он же, но в нынешнем новообретенном возмужании – нет. Твердо и однозначно.
Честь дворянская, гордость рыцарская – теперь он вдруг понял, что не стоят они человеческой жизни. Свою жизнь ради чести Франциско и сейчас отдал бы до капли без колебаний, но забирать чужую – более чем сомнительно.
О да, к первым своим картелям испанец подошел вовсе не девственником в опасном жизнелишительном ремесле. Ему доводилось погружать острую сталь в трепещущее мясо. Много раз. На войне. Когда стоит вопрос ты или тебя. Конечно, предпочтительнее, что бы все-таки ты. Кроме того, есть такие слова как «долг, служба, присяга», да и товарищи, которых в бою умри, но прикрой.
И всё равно, летел сейчас первый клинок Испании по туннелю памяти и чуть не волком выл над загубленными на войне душами. А от дуэльных своих подвигов и вовсе суицидальное настроение им овладевало.
Вот, кстати, о товарищах. Да и о подругах, заодно.
Сколько же было выпито! Максима, преподанная дядей, выполнялась свято – пей, солдат! Пирушки в кабаках, в кантинах, привальные попойки, то есть угощение на привалах, повальные пьянки, то есть пьянки пока не повалишься, Господи, сколько их было! А как гуляли в покоренных городах да весях?! Красиво гуляли. Широко!
Дрыхнут в обнимку ландскнехт с испанцем, упокоив нагулявшиеся головы на полумертвом эльзасце, а вокруг грохочет, шумит, бурлит разудалое наемное братство. И никто не вспомнит, что час назад эти двое готовы были поднять друг дружку на ножи из-за карточной неудачи. Спят теперь рядышком, выводя самого громкого храповицкого и сам чёрт им не брат. Красота?
Если не красоту, то благородный вызов Франциско совсем недавно в этом усматривал. Но не теперь.
Что бок о бок с гулянкой идет и без чего гулянка – не гулянка? Правильно – без женщин. Даже теперь, когда время над ним не властвовало более, не мог Франциско обозреть и вспомнить всех своих любовниц, подруг, подружек, почти что жен, случайных знакомых и ладных деревенских кобылок, которых он так ловко чихвостил то здесь, то там.
И летал безостановочно Франциско на недолгой своей, но такой насыщенной жизнью, смотрел на себя сторонним взглядом, как внезапно понял, что летает он над руинами. Над развалинами. Над помойкой. Над сточной канавой, а может быть и клоакою. Весь ток его жизни оказался нечестив. А значит, нечист. Грязен, просто говоря.
Среди нечистот торчали островки и архипелаги разгромленной архитектуры и прочих строений. Постепенно, то есть, не постепенно, а очень быстро, умозрительная метафора приобрела реальный облик. Испанец несся над нескончаемой пустошью, залитой дерьмовым морем, омывающим берега свалок и материки развалин. И всё сие великолепие несло несмываемую печать его графского достоинства. Всё до последней карпускулы вони и раздробленного кирпичика – было его, всё было им самим.
Я жертва обстоятельств! – Закричал бы он, если бы родился в более позднюю эпоху. Но, к счастью, в то нелиберальное время люди, даже очень богатые, не так часто страдали параличом совести. Поэтому не стал он пенять на судьбу, а просто ужаснулся. Да не «просто», а очень сильно. До похолодания печенок.
«А если я в самом деле уже мертв? И это моя жизнь?! И ничего не исправить?! Что ждет меня теперь, ведь со смертью ничего не заканчивается, всё только начинается. Что оставил я после себя, кроме грязи, смерти и разрушения? Что хорошего я успел сделать?»
Когда его персональная Фемида приготовилась со всей строгостью сказать «ничего», а так же «dura lex, sed lex»
[109], видение заложило вираж и пронеслось над светлым и чистым островом, где жили его настоящие друзья, которых было совсем немного, где обитали его молчаливые молитвы, и Зара! Зара, её спасенная жизнь, её любовь, и спасенный от полного препарирования табор – её семья.
