Герцог осматривает колоссальную литейную форму в кривой-косой-недоделанной мастерской. Его интересует все. Зачем нужны эти дырочки? Это не дырочки, а отдушины? Надо же! Превосходно. А зачем яма в земле? Отливочный котлован, что вы говорите, как интересно! А зачем эти ужасные деревяшки и железки вокруг фигуры? Скрепляющие лаги? Потрясающе! А что такое лаги? Какая красивая голова! Она будет такая же красивая после отливки?
И неведомо было герцогу, что не голова Персея беспокоила Челлини, а его ноги, точнее, стопы, которые могли «не пролиться». И уж точно герцог не знал, что «красивая голова», украшенная античными кудрями, как и все остальное тело, принадлежала молодому ландскнехту из армии Фрундсберга. И, наверное, много смеялся бы, узнав где, и главное, при каких обстоятельствах был сделан исходный эскиз.
Но не смеялся владыка, так как молчал Челлини, оставив для себя воспоминания о двух неугомонных фрицах, в чьей компании он, было дело, поставил на уши всю Флоренцию. Тридцать лет назад, подумать страшно!
Где они теперь? Что с ними сталось? Так и маршируют в тени имперских пик, благо есть где маршировать, или?.. Вдыхают ли горький запах горелого пороха, пьют ли жуткое свое пойло, или?.. Все возможно, ведь война, а они – солдаты.
Не послушался тогда, упрямый лошак, умного совета. Остался в Риме в самый разгар боевых действий, попал в осаду. Да, пострелял он тогда знатно. И из верного своего аркебуза, который сам собирал и отлаживал, и из фальконетов. И поубивал ландскнехтов под стенами Замка полным-полно. Ах, какая была бы злая ирония, если эти двое подставились его слепому свинцу!
Но страшная осада Рима хранилась в отдельной кладовке памяти, никак не сообщавшейся с золотыми днями флорентийской юности. Обоих наемников он по сей день почитал за друзей. В любое время дня и ночи он без раздумий открыл бы им двери и поделился последним куском хлеба. Это так же верно, что, не дрогнув, убил бы обоих, доведись им встретится в Риме в далеком 1527 году от Рождества отсчитанного.
Для войны – отдельное место в душе отведено, для жизни, друзей и радости – другое. Ну а для творения – третье – самое большое хранилище, ведь он – художник! Так что теперь его занимал только Персей.
В 1545 году он получил заказ, и теперь почти девять дет спустя, после всех тягот и трудностей, главная работа его жизни, он верил в это, близка к завершению. Сегодня из формы он вытопил воск и поместил её, облизанную жадными языками огня, в котлован под фундаментом горна. В отдушины установлены трубки, желоба от печи подведены к литникам. Котлован засыпан землей.
Завтра доставят бронзу. Завтра Джованнбасито Тассо
[115] – талантливый архитектор, родич известного фехтовальщика, доставит недостающие дрова – сосновые поленья, полные самой жаркой смолы. Завтра все решится. Еще никто не отливал целиком столь крупной фигуры.
«И такой совершенной» – добавил про себя Бенвенуто, последний раз оглядел работу и отправился спать. Следующий день обещал быть трудным и долгим.
Челлини метался по мастерской. Все требовало пригляда и его твердой руки.
Он выкладывал в печь бруски бронзы «как того требовало искусство», то есть с заметными зазорами для тока воздуха. Точнее сказать, выгладывали работники и ученики, но он то и дело отстранял их, берясь за работу собственноручно.
– Ты что творишь?! Бернардино! Свободнее выкладывай бронзу! Чему я тебя учил столько времени?! Вы все ничего не слушаете, сукины дети! Все самому приходится… смотри, вот так надо. Ну, понял?
– Да учитель.
– Тогда за дело, или вы до завтра провозитесь.
Бенвенуто отошел от горна, любуясь согласной суетой работников, когда со двора раздался оклик:
– Маэстро! Дрова привезли! Куда сгружать?
Он порысил во двор. Выяснил, что денег из герцогской казны за дерево не выплатили ни флорина, и с кряхтением отсчитал требуемую сумму. И за товар и за извоз. Сеньор Тассо был добрым его другом и замечательным весельчаком, так что обижать его никак не хотелось.
Одно маленькое утешение: проклятый жадина Риччо год назад рехнулся, на почве скупердяйства, не иначе. Жил теперь в роскошном своем особняке и ловил несуществующих мух. Нехорошо потешаться над убогим, но Бог его покарал. И поделом.
Вот только на выплатах это слабо сказалось. Казна Медичи работала как обычно с проволочками. Кошель Челлини часто показывал дно. Да и наплевать, впрочем – теперь всё закончено.
«Почти закончено» – поправил себя художник и побежал обратно к мастерской, где подмастерья разгружали возы с дровами.
– Ты олова принес? – спросил он проходившего мимо ученика. На всякий случай, просто мелькнула мысль такая в голове.
– Нет. А зачем?
– Зачем?! Господи! Затем, что бронза может выгореть, вот зачем! Быстро неси олово! Фунтов шестьдесят, не меньше! И пошевеливайся! О, порождение ленивой ехидны!
Челлини не знал, как выглядит «ленивая ехидна», но ученик вызывал именно такие ассоциации.
И так весь день. И уже далеко не первый день.
Глина – самая лучшая, дрова – самые жаркие, бронза – самая яркая, железо – самое крепкое… рабочие, грузчики, литейщики в помощь, установка талей, котлован – все это слилось перед глазами Челлини в один бесформенный ком, в котором он обязан был разбираться и помнить каждую мелочь. И бегать, бегать, бегать, как будто ему было пятнадцать лет. Не пятнадцать, а жаль – ноги под утро, когда он падал на кровать, буквально отваливались.
Как же тяжко быть одному! С другой стороны, гений всегда одинок, ибо найти в помощь такой же пылающий талант – немыслимая удача и совпадение, вероятность которого стремиться к нулю. Да и не вынес бы хилый кров его мастерской двух таких светильников. Вся Тоскана была для него одного тесновата, что ж тут говорить…
И вот, подготовка близилась к завершению. Горн вычищен до девственного состояния, в зольник загружены дрова, бронза ждет первого жара, желоба тысячу раз проверены, трубки воздуховодов на месте.
Осталось зажечь огонь. Бенвенуто медлил. Он так не волновался с момента первой своей ученической поделки. С другой стороны, он был абсолютно счастлив и чувствовал себя Гефестом и Прометеем одновременно. В теле бурлили горние энергии, глаза сияли, а между пальцами, казалось, вот-вот посыплются искры.
Словно откликаясь мыслям его и настроению, небо на востоке стремительно чернело, то и дело, расцвечивая вечер голубыми сполохами. Надвигалась гроза. Могучий атмосферный фронт несся, окутанный молниями и клубами туч. Как будто небесное воинство, а может быть, демоны ада решили стать свидетелями рождения чуда. Его чуда.
«Бог мой! Как не вовремя!» – думал Челлини, глядя в лицо близившемуся буйству – «а, впрочем, плевать, теперь меня ничто не остановит. Так даже лучше. Пусть Персей родится среди молний и громов!»
