А вокруг на нас взирала вся Европа, без преувеличения.
И играли эту нелепую игру по жестоким правилам: каждый за себя. И один только Бог, как обычно, за всех.
В центре поля, как и положено, раскинул черные крылья на огромном золотом полотнище наглая двуглавая птица с короной Священной Римской Империи. Вокруг развевались на свежем утреннем ветерке пламенные кресты святого апостола Андрея с бургундскими кресалами в углах. Подле знамен замерли барабанщики, трубачи и флейтисты, готовые по мановению властной руки оберста, сыграть бодрый марш, который для многих сегодня прозвучит похоронным гимном.
Как же мы были хороши! Без преувеличений. Не хватало на возвышении мольберта, чтобы Тициан или какой другой мэтр запечатлели нас во всей мощи и блеске, не подпорченном еще пулями и пиками.
Грозно смотрят вдаль пушечные жерла, рядом в полном порядке замерла прислуга. Аркебузиры щеголяют сукном и бархатом, начищенными ремнями бандольеров
[38], покрытых черной тисненою кожею, блестящими морионами и каскетами, и конечно, долгими ружьями, среди которых не мало попадается «всепогодных», оснащенных колесцовыми замками.
Ландскнехты, мы то есть, и пехота испанцев – чудо как красивы: густой лес пик и алебард скрывает в тени сияющие кирасы и штурмхаубы доппельзольднеров, бригандины, кольчуги и панцири, причем все это надето поверх шелковых и бархатных вамсов и хозе, которые все прихотливо разрезаны и отделаны златотканою парчой. Ну, это у тех, кто побогаче. Ха-ха-ха, не у всех, то есть.
Как говорят знающие солдаты: в первый поход ландскнехт отправляется босой в рваной рубахе, из второго похода возвращается в шелке и золоте, а из третьего в деревянном ящике. Вот такая нехитрая статистика.
Я стою в левофланговой баталии, укрытой по периметру четырьмя рядами пикинеров. В центре стоят алебардисты и иже с ними, и еще пикинеры, и еще – это главная сила пехоты.
В самой середке знамена, полковой оркестр и наш славный вождь Георг с телохранителями трабантами.
Ровно стоим, как будто строил коробочку неведомый архитектор по линейке с циркулем в руках. Только почему неведомый? Вполне знакомый персонаж: вот он стоит рядом со знаменем. И линеечку с циркулем со всей эффективностью заменили окованные древки капральских алебард.
Фанляйны построены довольно давно, уже почти час прошел, а врага все нету. Я думал про себя всякое нехорошее. Старался не вспоминать, что пока на моем счету единственный убитый враг, да и тот… не будем говорить кто.
А ждет меня и всех нас не мелкая стычка, а побоище, где сойдутся десятки тысяч людей.
А еще я опасаюсь пушек, которые в любую секунду могут пройтись чугунной косой.
А густые наши ряды представляются мне идеальной мишенью.
И еще много я придумал себе таких вот «а».
За час ничего не делания в строю можно такого себе нафантазировать! Не один я мандражирую. Все мало помалу начинают перегорать. Да и латы, казалось бы, не тяжелые совсем и удобные, все сильнее давят на плечи. То один то другой украдкой расстегивает шлем, так что фельдфебелям приходится покрикивать и раздавать пинки.
Сами хранители воинской дисциплины тоже не сказать чтобы свежи и бодры, они тоже люди, и им тоже страшно. И доспехи у них ничуть не легче нашего.
Только старые ветераны в полном внешнем спокойствии, замкнуты в броню невозмутимости.
Оберст под стягом замер серебряно-воронёной статуей, оперевшись на спадон, и не шелохнется. Его пузатая рифленая кираса с мощными витыми в жгут отвальцовками на вороте и проймах, гребнястый и козырькастый шлем, длинные ташки набедренников, наручи и рукавицы сработаны в Аугсбурге самим Кольманом Хельмшмидтом и стоят как средних размеров деревня.
Латы кажутся тонкими, почти жестяными, но я уже знаю, что в них можно стучаться хоть мечем, хоть крепостным тараном, хоть головой своей, ни до чего не достучишься. Поножей и наколенников он не надевает принципиально, подавая пример солдатам – ведь в них неудобно ходить в строю и перебираться через завалы трупов, которые скоро покроют поле.
Однако… наши фигуры на своих клетках, причем давно, а где же чужие пешки и все прочие, что там положено? Против кого играть? У меня зарождается плохая надежда, что французы ушли, и партия отменяется, но я гоню её прочь. Ведь от неё слабеют руки, и уходит внимание. Не успеваю я расправиться с душевными терзаниями, или они не успевают расправиться со мною, как туманная утренняя дымка впереди начинает шевелиться. Кажется, дождались, партия всё-таки состоится, хоть и с запозданием.
Жирная, влажная земля под утренними лучами светила обильно парит, покрыв всё негустым туманом, который теперь закручивается спиралями, расступаясь перед выступающей в поле несметной мощью.
Почва, несильно, но вполне ощутимо подрагивает под согласными ударами двадцати с чем-то там тысячами ног и черт знает каким количеством подкованных копыт. Конницы с моего места не видно, хотя я выше всех моих соседей и имею возможность рассматривать поле через ряды пик первых рядов.
Зато слишком хорошо видно, сколько к нам движется пехоты. Лучше бы не видеть.
Три черных слитка, пока они очень далеко и деталей не различить, но, черт забери мою бессмертную душу, это швейцарцы! Плотные колонны их пехоты медленно и упрямо выступают вперед. Что это между ними? И по бокам? Пушки! Теперь можно видеть среди них несколько очень больших орудий, буквально облепленных прислугой.
– Все-таки они притащили единорогов, – замечает один из моих товарищей, кажется, его зовут Адольф, – наш вал точно накроется маминым местом.
Капрал его одергивает, чтобы он де не пугал новобранцев.
– Сейчас их французы напугают, – ободряюще замечает он, после чего по строю прокатывается волна смеха: га-га-га-га-га-га!
Я хорошо помню рассказ старины Йоса, кстати, вот он стоит в первом ряду с пикой и саблей на боку, как давеча и обещал: весь до ужаса колоритный в полированной старинной кирасе со стрельчатым плакартом
[39] и остроконечными ташками на подоле, распахнутом на груди парчовом фальтроке, тканном серебряными львами, из под полей фламандского айзенхута с витой тульей виднеются длиннющие усы, седая борода расчесана и заплетена в две косицы.
Не могу не согласиться с его мнением. Наступали швейцарцы красиво! Колоссальные скопища людей около пяти – семи тысяч в каждой баталии были дивно упорядочены и двигались как один, держа шаг и идеальное равнение. Это не жидкие цепи гаскноцев, которых мы разметали недавно, даже не заметив.
