Все ахают и замирают… острие гутентага скользит по стальному вороту, а Фрундсберга откидывает назад. Он неловко переступает через лежащий сзади труп… почти падает… оба строя замирают…
Винкельрид, как тигр, бросается вперед, но его оппонент тут же твердо встает на ноги и бросает меч снизу вверх от левого бедра в грозную квинту, целя острием в голову. Винкельрид видит цель и с размаху всаживает подток прямо под ташку в бедро легендарного оберста. Вырывает его и заносит над головой свое оружие, чтобы добить врага неотразимым Mordhau…
[44]
И тут…
Из квинты клинок спадона синей молнией влетает прямо между разведенных для удара рук в лицо райслауфера. Над бартелем. В рот. Коша и ломая зубы, раздирая гортань и прокалывая позвоночник.
Винкельрид сипло выдыхает в последний раз в своей долгой, бурной, полной опасностей и подвигов жизни. Пузырящаяся кровь вырывается из глотки, и он грузно падает на спину, не выпустив из рук оружия, устремляя невидящий взор к вечному синему небу.
Примерная смерть великого воина. Не знаю, но думаю, что он мечтал именно так встретить конец. С оружием, под ярким солнцем, с верной баталией за спиной, от руки такого же как и он солдата.
Георг повалился на руки пикинеров. Он не сводил глаз с поверженного противника, в соперничестве с которым прошла большая часть его многолетья.
Дальше рассказывать почти нечего. Швейцарцы отбивались отчаянно, но лишенные воли своего командира были раздавлены комбинированной атакой. Гауптманы их знали свое дело. Когда дело было окончательно потеряно, они смогли организовать отход и в полном порядке ретировались за вал и ров, оставив группу прикрытия, которая и полегла вся до последнего.
Их некоторое время преследовали. Но основные силы развернулись к центру, сметая с поля фланговым ударом остальные полки врага. Испанцы к тому времени уверенно теснили своих оппонентов, им даже не пришлось помогать по настоящему. Весть о гибели Винкельрида облетела поле с невероятной скоростью, и швейцарцы здорово загрустили.
Во время этого последнего усилия, я едва не погиб в давке.
Кто-то налетел на меня сбоку, и принялся молотить поясным мечем. Я едва успел абы как подставить спадон, выхватить свой клинок и рубануть того в бедро. Не ожидал, честно говоря, такого эффекта. Все-таки меч мне справили великолепный. Я не имел возможности замахнуться и бил на выходе из ножен, но лезвие легко вспороло плоть и отхватило бедро чуть не начисто. Словом, все чудесно разрешилось. Для меня разумеется. Хотя и залило кровушкой мало по самые глаза. Слава Богу, что не моей.
Так и закончилась битва при Биккока.
Было потом много всего незначительного. К носилкам с Фрундсбергом прискакал на взмыленной лошади кавалерист в дорогущих аугсбургских латах, сплошь покрытых мелким рифлением с травленым полосами цветочным узором. Видно только что из боя и не последний офицер. Он потребовал, чтобы Георг гнал своих людей в след отступающим швейцарцам.
– Хрен на рыло, коллега, – не мудрствуя откликнулся оберст, над которым колдовал лекарь, «ремонтировавший» дыру в бедре. – Там у них половина армии и пушек полно, – прервал он гневную отповедь рыцаря. – Мне недосуг класть ребят за так. Мы ведь отступить быстро не сможем. Не стоит превращать победу хрен знает во что. Нам ведь еще воевать и воевать. Так что давайте-ка сами. Лошадкой сходите. Коллега. – И совершенно перестал замечать всадника. Тот издал невнятный рык, пришпорил благородное животное, с губ которого уже капали хлопья пены, и умчался. Видимо, «ходить лошадкой».
Конница и в самом деле гнала швейцарцев с милю, мы это прекрасно видели. Они отступали медленно, не теряя строя, так что легкая добыча кавалерам не обломилась. Повыбили своими длинными рыцарскими копьями они их преизрядно. Так как в строю почти не осталось пикинеров, да и измотаны были до последнего края.
Но никто не побежал, ясно осознавая, что это конец. От коня все одно на своих двоих не спасешься. Так райслауферы и шли каждую минуту теряя своих десятками, но спасая остатки войска.
Потом сбылось мрачное пророчество Фрундсберга, прозорливца нашего. От французских позиций по рыцарям и иже с ними ка-а-ак шарахнули из пушек и аркебуз, подпустив поближе! Бойцы с коней так и посыпались, а иногда и вместе с конями. Наши быстро припустили назад. И правильно, нечего там ловить.
Мы трое суток стояли на поле. Французы не уходили. Ждали продолжения с нашей стороны. Военный совет логично рассудил, что задача выполнена, и противник не рискнет в повторном наступлении. А нам переть на пушки – совсем не стоит. Мы одолеем и в этот раз, но зачем лишние потери? Наш оберст правильно сказал: кампания в самом начале, незачем терять войско. Да еще и после победы.
Лотрек подождал от нас глупостей, а когда не дождался, разругался вдрызг с Франческо делла как его там, словом, главным венецианцем, и ушел. Забрал лучшие пушки и отступил.
Главная сила его – швейцарская пехота – растворилась как дым. Жалование за месяц они не получили, в сражении потерпели крах, остались без добычи, и убрались в родные горы, отказавшись продолжать войну.
Швейцарцам крупно не повезло. Пришло их восемнадцать тысяч. А ушло только одиннадцать. Такого разгрома Конфедерация не помнила со дня основания. Погиб фон Штайн, сраженный пикой, убит Арнольд Винкельрид – славнейший оберст конфедератов, все поголовно французские офицеры, что пошли со швейцарцами остались на поле.
Повезло только баловню судьбы де Монморанси, который полностью, от и до, прошел сражение и не получил ни царапины. Ни ядра ему не нашлось, ни пули. И пика его пощадила, и алебарда, и рыцарское копье.
Победители, то есть мы, похоронили павших, которых оказалось удивительно мало: совокупно не набралось и двенадцати сотен, что ничтожно при таких масштабах побоища. Над могилами развернули знамена, все войско прошло парадным маршем, грохнули пушки и аркебузы.
А потом мы страшно напились.
В брошенном лагере французов нашлось чем богато поживиться. Все мы здорово разжились деньгами и всяким шмотьем. И вот мы богатые, живые и счастливые выпивали на месте битвы и неудержимо хвастались. Если бы каждый в самом деле убил столько врагов, сколько репрезентовали бойцы… думаю, что о швейцарцах как народе можно было бы забыть навсегда.
Пьянствовали невероятно. Испанцы, ландскнехты, конница, пушкари, аркебузиры все сидели вместе и планомерно нажирались. Тогда же меня посвятили в священный Орден Ландскнехтов. Кровью меня уже полили, да и сам я пролил её немало вместе с товарищами. А потом меня полили пивом и вином и крещение состоялось.
Наутро я проснулся с невероятной головной болью, там же у общего костра, лежа на земле под начинающем уже припекать веселым итальянским солнцем. Подушкой мне служила голень Эриха. Сам Эрих проклюнулся на свет из яйца алкогольного забвения минутой раньше, и теперь пытался выпростать из-под моей головы занемевшую ногу с похвальной деликатностью.
