В общем, парочка эта вела себя отвратительно, непрерывно всех задирала, явно напрашиваясь на драку. Драка, что удивительно, в этот день так и не состоялась.
Что-то я отвлекся, pardon, enschuldigen sie mir, bitte и все такое. Очень не хочется, но нужно переходить к главной канве моего повествования.
Утром, после очаровательного фехтовального этюда в школе сеньора Тассо, я расстался с Адамом и Бенвенуто и ушёл позировать Микеле, отметив где-то на краю сознания, что оба приятеля удаляются вместе, о чём-то шепчась и непрерывно поглядывая мне в след.
Настроение было отличное. Ласковое осеннее солнышко заливало нежарким светом флорентийские улочки, казавшиеся такими родными и знакомыми. За спиной скрывались один за другим украшенные фасады и высокие крыши домов. Из труб поднимался дымок, а из дверей неслись вкусные запахи позднего завтрака. Хмель выветрился вместе с трудовым потом, я наслаждался молодой свободой и силой, кипящей в каждой клеточке тела.
В таком приподнятом настроении ваш скромный повествователь заявился в мастерскую Реджио, который встретил меня нежным дружеским объятием, троекратно облобызав щеки. Я прошёл в рабочую залу, где стал привычно раздеваться, слушая в пол уха какую-то веселую чепуху, которую нёс Микеле.
Когда я стоял в центре, приняв очередную „героическую“ позу, он подошёл чтобы что-то поправить, ну вы понимаете, бедро ниже, голову выше и всё такое прочее. А потом, рука его начала поглаживать мою спину, другая же опустилась на плечо. Я почувствовал, что длинные пальцы с идеально отполированными ногтями нервно подрагивают, а в ухо впилось его жаркое дыхание.
– Милый мой рыцарь, как я долго ждал… наконец-то мы одни, вдали от всех твоих докучливых друзей и развратных девок! Я подарю тебе сегодня настоящую любовь, которая сравнима только с моим искусством, милый мой… – жадное поглаживание теперь ощущалось прямо на ягодицах, сиречь на моей обнаженной жопе.
Жопе?!
Наваждение и какая-то одурь, мигом слетели, а в голове молнией пронеслись вчерашние слова Адама, перешептывания Челлини и косые взгляды его приятелей. В глазах знакомо забагровело.
– Ну с-с-с-с-сука, – зашипел я не хуже рассерженной гадюки, стряхнув ищущие руки Реджио, и развернулся к нему грудь в грудь, cor a cor, так сказать.
– Милый любит поиграть грубо? – задорно произнес поганец и попытался силой ухватить меня за шею, устремляясь к моему лицу с выставленным между полных губ отростком языка. Это он зря.
Я сказал:
– Сейчас поиграем, гребанныйсодомитсучаратвоюмать, – после чего чётко шагнул в сторону, подхватил его за локоток и кисть, после чего усилием бедер развернул все свои шесть пудов и, что было сил, ахнул проклятого заманителя лицом в стену.
– Ы-х-х-х, – сказал он, чвакнув поганым ртом о штукатурку, а я ответил:
– Конец тебе, глистопас вонючий. – Кулак вонзился в почку.
– Чвакс, ы-ы-ы-ы…
– Каломес! – за горло и бросок от стены, – долбаный, – левой крюк в печень.
– Чвакс, у-у-у-у-у…
Я даже не знал, что у этого психического расстройства, я имею виду, конечно, гомосексаулизм, имеется столько красочных определений. Но перечислил я их не более половины, сопровождая каждый каким-либо членовредительством.
Остановился, точнее меня остановили, когда я дошел до „погонщика аскаридов“ или „анального разведчика“, точно не помню, причем сам объект висел и скреб ножками, потому что волосы были намотаны на мой левый кулак, а правый готовился своротить скулу. В этот момент дверь с треском вылетела, в залу ввалились закадычные мои приятели: прямой и решительный Адам Райсснер да полумертвый от смеха Бенвенуто Челлини.
– Поря-а-а-док, – простонал второй, – спасать его не надо, ха-ха-ха-ха, готовь золотой скудо, Адам! Ха-ха-ха-ха, проспо-о-орил! Ха-ха-ха!
– Твою мать, Гульди, я, честно говоря, за тебя испугался, – сказал первый.
– За этого, как его, „каломеса“, пугайся! – ответствовал Челлини, веселясь всё сильнее.
– Не понял?
– Мы как раз, ха-ха-ха-ха, вовремя, еще пара минут и он бы его убил! Ха-ха-ха-ха! Разрази меня гром. Таких историй я не слышал даже от Варки
[49], ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха!!! Лопни моя селезёнка!!!
Н-да, мезансцена образовалась как в хорошем театре. И Челлини опытным глазом художника её вполне оценил:
– Замри, замри, Паолито! Замри! Держи его так! – заорал он вдруг, словно обезумев, бросаясь к столу и хватая бумагу с грифелем.
– Мать моя! Мать моя! Это же Персей!!! Персей!!! Адам! Ты понимаешь! Персей!!!
– Бенвенуто, мягко говоря, удивил. Наверное, даже бесчувственного Реджио, не говоря уж об остальных присутствующих: Райсснера, который просто выкатил глаза и меня, напряженно отдувающегося с повисшей в руке тушкой, и не знающего что сказать. Челлини с бешенной скоростью возил грифелем по бумаге, забыв о смехе, который секунду назад поражал судорогами его конечности.
– Чуть выше голову! Да не свою, дурак, его! – и снова комната наполнилась скрипом грифеля. Требовалось внести ясность, и мы с Адамом одновременно вопросили:
– Какой Персей?! – Это Адам.
– Ты что творишь, ненормальный?! – Это я.
– Творю! Именно! Адам, это же Персей с головой Медузы Горгоны!!! Это будет такая скульптура, это шедевр, это уже шедевр! – и грифель с утроенной скоростью заелозил в искусных руках Челлини.
Надо ли говорить, что я так опешил, что даже забыл послать приятелей по матушке тридцать три раза, как собирался изначально. Я только стоял и тупо хлопал глазами. Что тут сказать? Секунд этак через сто пятьдесят я нашелся:
– Вы тут все свихнутые! Чёрт, угораздило же связаться! – после чего брезгливо бросил, начавшего подавать признаки жизни Микеле, и решительно зашагал к своей одежке.
– Ты бы на себя посмотрел! Нет, ну какая сцена! Какой материал!
Адам хрюкнул. А неугомонный Бенвенуто счастливо рассмеялся, сворачивая изрисованную бумагу в рулон:
– Итак, Медуза повержена, Персей победил, небывалый шедевр создан. Это надо отметить. Адам, пошли пропивать твой, то есть теперь мой скудо!
И мы отправились пропивать. Решительно невозможно сердиться на этого человека».
Из дневника Адама Райсснера.
6-8 октября 1522 года от Рождества Господа нашего Иисуса Христа.
О наших делах во Флоренции.
«Не прошло и дня с момента счастливого прозрения Пауля и наказания, заметим, вполне справедливого, мерзкого развратника Микеле Реджио, как он полностью помирился с Бенвенуто Челлини и, кажется, замышляет с ним некую авантюру.
