– Тогда позвольте, герр Гульди, показать вам вашу комнату, – Франсуаза изящно сложила руки на груди и поплыла, шелестя долгим дамаском подола вверх по лестнице.
Потом я слышал, как Артевельде старший шипел: «Если бы не Гульди, наши дети росли бы сиротами, вам это ясно, мадам?». Несравненная Франсуаза парировала стальным «мы поговорим об этом позже, любезный муж», аж зазвенело.
Я помылся, посетил цирюльника, который одолел острым лезвием мерзкую сиво рыжую щетину на щеках и белобрысую поросль на голове, а заодно подверг остракизму траурные каймы под обломанными ногтями. Портной подогнал новый вамс, обрешенкельхозе и хозе, а так же берет, выдержанные в моих любимых жёлто-красных цветах спектра.
Превратившись к ужину в человека, я вновь предстал пред очами, но льда в них не убавилось. Похоже, меня встретили по одежке, и я навсегда попал в тот раздел каталога женской памяти, где обретаются сомнительные личности, сбивающие мужа с истинного пути.
Впрочем, не навсегда!
Всем известно, что к мужскому сердцу дорожка протаптывается через желудок, а к женскому, через её детей. Наследники фамилии Артевельде меня полюбили с первого взгляда и еще раньше, так как ваш верный рассказчик был любимым сказочным персонажем папашиных баек.
В тот первый ужин они буквально сожрали меня глазёнками. Старшенький – четырнадцатилетний Филипп ловил каждое слово, Лютеция – на два года младше, кажется, втрескалась по уши, а соломенноволосая синеглазка Сибилла пяти лет от роду немедленно потребовала сказок.
Когда отзвучала оригинальная лютеранская интерпретация, благодарственной молитвы, Филипп, краснея ушами и страшно заикаясь, попросил, что бы «мэтр Гульди» научил обращению с двуручным мечем, на меньшее он был не согласен, и при этом едва не открутил пуговицу на своем черном камзольчике.
Юный лютик – Лютеция, зардевшись, пожелала спокойной ночи и убежала к себе.
А с Сибиллой я возился часа полтора, рассказывая о похождениях её папы в компании мрачного служаки Рихарда Попиуса по кличке Шпрехензидойч, веселого пикинера Кабана-Эриха и хитрого писаря Адама Райсснера.
Совершенное детское счастье скакало у меня на коленях, теребило диковинные разрезные узоры на платье, обижалось, когда ему не разрешили поиграть с кинжалом. Потом мы крутились каруселью, прыгали лошадкой и пытались представить, насколько Альпийские горы выше меня. Надо ли уточнять, кто служил каруселькой, лошадкой и сравнительной линейкой для горных пиков?
Франсуаза метала в пяльцах шелковую нить, привычная игра иглы не мешала ей приглядывать за любимым чадом, и я шкурой ощущал, как ледяные колючки постепенно сточились, растаяли и обратились теплым пледом нежнейшей шерсти. И как же мне это понравилось! Хотя тяжеленько было в повествовательном запале не ляпнуть обычное солдатское «твою мать», «кацендрек», «шайсе» или что-то в этом роде.
– Сибилла, скажи господину Гульди спокойной ночи, и пойдем в кроватку, – к этому моменту я для хозяйки стал если не своим человеком, то уж точно переместился в каталоге несколькими полками выше.
– Мамочка, Пауль еще не устал, ведь правда, правда? – лучистые глазки наполнились обидными слезками и маленькая фея сложила рот сковородничком, приготовившись отстаивать очередную порцию сказочного веселья.
– Сибилла, дочь моя, старшим следует говорить «господин», а тебе пора спать, – голос наполнился той нежной суровостью, запас которой неисчерпаем у любящих матерей.
Потом были ожидаемые «еще чуть-чуть, еще одну сказку, ну пожалуйста», а потом семейство удалилось в спальню.
– Счастливых снов, герр Гульди. Надеюсь, вы хорошо отдохнете. Ведь знаете как это бывает на новом месте? Я никогда не могу заснуть в гостях, – и о чудо, твердый абрис ванэйковских губ тронула заметная улыбка! Едва уловимое движение уголков рта, но в положительной верхней дирекции.
– Не стоит беспокоиться, добрая госпожа Артевельде. Если б вы знали, в каких местах мне случалось ночевать! Здесь для меня – рай! Особенно, после такого ужина.
– Зовите меня Франсуаза, – улыбка покатилась выше и согрела её глаза, подарив лицу очарование и спокойствие моей душе. Она удалилась, после чего, удивительное дело, столовая сразу потемнела, хотя свечи продолжали исправно гореть.
Прекрасная женщина. Из той несгибаемой фламандской породы, что дарят мужчинам любовь и детей, а если что, легко могут встать на защиту замковых стен, вдруг мужчины рядом не случится.
Счастливый человек, Жан Артевельде. Честно, завидую. Дом, полный детского смеха, благословлённый такой женщиной, что еще нужно мужчине, особенно солдату, повидавшему огонь и смерть?
Слава Богу, что мне такая баба, то есть, пардон, леди, не встретилась на Земле. Влюбиться и влюбить, с моей стороны большего скотства и представить нельзя, ведь я здесь гость, причем недолгий. Как показали последующие события, с окончательными выводами я опять поторопился.
Интересно, подумал я, сколько бастардов посчастливилось наплодить мне? Удивлюсь, если ни одного, учитывая эротические подвиги от Италии до самого германского севера.
Похожие мысли родились и в голове Жана:
– Пауль, а у тебя детей нет? – добрый глоток вина, разбавленного водою, конечно, в рамках приличий.
– Не знаю, не знаком, – тихий смех и еще пара глотков.
– Ну а мечталось? Семья, дом и все такое, – кувшин в бокалы буль-буль-буль.
– Дом у меня был, а если бы была еще и семья… сам подумай, как все неудачно могло сложиться, – пальцами оплавленный воска со свечи, раскатать в шарик и прилепить к столу.
– Извини, что-то я не то сказал, – отскрести шарик и вернуть в чашечку подсвечника, показав глазами, как будет недовольна Франсуаза.
– Порядок, Жан. Видно ландскнехту такие вещи противопоказаны, рукавом протереть винное озерцо на алтаре столешницы, ведь Франсуаза и дальше должна улыбаться.
– Ну я же как-то справился? – отпразднуем это дело заемным весельем кубков.
– Прости, но ты всамделишным ландскнехтом никогда не был. Порода не та. Да и попал ты к нам уже женатый, ведь так? – снова кувшин говорит буль-буль-буль.
– Твоя правда. Покойный батюшка просватал когда мне семь лет стукнуло. Может оно и к лучшему. – Точно, родителю всегда виднее, хотя и не всегда доподлинно.
– Вот вернусь домой… не исключено, что я тоже остепенюсь. Буду, как ты, верный муж и любящий отец, – зачем я это сказал?
– Домой собрался? Ты же из Саксонии? Из… Дрездена, если память не изменяет? Кто у тебя там? Мать-отец живы? Смотри, не забудь пригласить на свадьбу! – разбавленный по-гречески нектар падает в пищеводы слабым огнем.
– Собрался. И как ты всё помнишь? Сколько нас мимо тебя промаршировало, а гляди-ка, про мой Дрезден запомнил, – скрипнувшее кожей кресло отпускает груз шестипудового тела, мягкие туфли шелестят на половицах, тихий ветер играет полотном шпалер.
