Я такой дурак, какой с меня спрос, я по незнанию совершил чудовищную ошибку, пожалуйста, давай сделаем вид, что ничего не было, ну что тебе, трудно быть Василисой, ты же волшебница, ты можешь все, а я умру без тебя!
Это точно такая же попытка сохранить ту картину мира, которая была до столкновения с тем, что чудо больше.
Потому что вообще-то всякой попытке присвоить чудо (и переходу в «масштаб не совпадает, взаимодействие невозможно») предшествует абсолютно выносимое и чрезвычайно приятное для героя взаимодействие. Хлеб, ковер, праздничная рубашка – все ахают.
Как всякое явление очень большого размера, чудо – очень щедрая штука. И какое-то время выдает дары «по размеру» – как ни странно, за саму возможность взаимодействия.
…Но для того, чтобы это взаимодействие продолжалось, есть только один рецепт: расти. И снова расти. И снова. Каждый раз сталкиваясь с тем, что ты – меньше, все еще меньше чуда.
Но каждый раз – все больше и больше себя самого.
Я: Итак, по традиции начинаем с вопросов.
Вопрос читателя: Если можно по всем трем сборникам, то у меня, конечно, вопрос про Келли. Трудно не заметить, что один и тот же персонаж с мелкими отличиями встречается в двух книжных сериях. У меня короткий вопрос: почему так?
Кстати, и я хочу спросить – а мы будем говорить о кочующих персонажах?
М.Ф.: Мне стоило труда догадаться, о каком персонаже речь. Потому что он все-таки ну о-о-очень не один и тот же. Но вообще это неинтересный вопрос – если только про одного персонажа. И очень интересный, если про кочующих вообще. Просто если речь про Келли, то он, конечно, не Андэ Пу, совсем.
Но легко предположить, что каждый из них – сон другого.
А если речь, скажем, о сквозном персонаже Большой телеги, который есть в каждом тексте – где главным героем, где слушателем, где эпизодическим персонажем, а потом косвенным упоминанием всплывает в Сказках старого Вильнюса («Тяжелый свет»), то это – да, один персонаж.
Для меня «Большая телега» была двойной игрушкой. Во-первых, что города честно сами все рассказывали (кроме двух – боснийского и сербского, которым пришлось говорить через Париж и Отерив). А во-вторых, что персонаж первого (хронологически написанного первым) рассказа, Эдо Ланг, который открыл мальчику дверь, вдруг стал сквозным.
Хорошо, тему сквозных персонажей мы оставим на другое сладкое, а сегодня поговорим о страхе при столкновении с чудом. Причем не просто о страхе, а о страхе роста и перемен. Конкретном таком страхе.
О том, например, что после «Сказок» либо смотришь другими глазами на Вильнюс, если по малому счету, либо другими глазами на каждый город – что он покажет, – если по большому. Либо вообще отказываешься смотреть. Если по отсутствию счета.
Отказываешься смотреть – это сильно сказано. Объясни!
Вариант первый: «такие штуки происходят с кем угодно, только не со мной». Вариант второй: «такие штуки вообще ни с кем не происходят, но читать об этом прикольно, литература же». И вариант третий: «что-то со мной происходило, но все не то». Это все варианты «по отсутствию счета».
То есть: малые изменения, – по очень конкретно проложенной кем-то дорожке. «Вот есть конкретное волшебное место, а остальные места далеко не такие волшебные».
И большие изменения – «всякое место волшебно».
И отсутствие изменений.
Да, мне доводилось читать отклики разочарованных читателей. Поехали в Вильнюс, как дураки, а им ничего! В смысле ни одного доброго волшебника. Только пирожки вкусные и кофе, и ярмарка на площади какая-то дурацкая. И качели над рекой. И никаких чудес!
Но от малых изменений, мне кажется, довольно многие приходят к большим. Это довольно традиционный путь. Потому что хочешь того или нет, а оптика-то настраивается. И никуда от этой оптики не деться потом.
Кстати, в отсутствии изменений есть еще один вариант, он довольно любопытен. Не совсем отсутствие, но и не изменения. И он называется «со мной тоже такое было, теперь можно об этом говорить, вот же, сказали, я теперь не псих, а очень даже в мейнстриме». Это довольно плотно примыкает к идее обогащения эгрегора. К легитимизации мейнстрима, если угодно. Но не дает никакой гарантии, что с этим вот, которому теперь можно говорить о том, что было, случится что-то еще.
Гарантии не дает. Но теперь этот кто-то, кто понял, что он не псих, может быть, не повесится однажды в сортире.
Это, мне кажется, изменения, и еще какие! Просто с другого боку. Не настройка оптики, а получение права на доверие к уже имеющейся настройке. Иногда это важно.
Еще как важно, потому что может сработать в любом случае на чьи-то еще изменения. Но я говорю, что они не совсем перемены, потому что не происходит внятной трансформации (роста). В смысле, может произойти, а может и нет. Это скорее заявка на трансформацию, но это, конечно, куда лучше, чем ничего, это уж точно.
Да, конечно. Но тут мне еще пришло в голову, что когда сколько-то (много!) сил и внимания освобождаются от сомнений: «ааааа, я бедный псих!» – шансы изменить оптику возрастают. Ну просто чисто экономически, это как перестать пропивать бабло. И купить себе на непропитые деньги астролябию. Мне в свое время ровно такую услугу оказали Борхес и неизвестные авторы каких-то самиздатовских эзотерических брошюр. И Кастанеда тот же. Они словами на бумаге описывали какие-то вещи, о которых у меня с собой-то не всегда хватало храбрости поговорить. Ну, мне тогда мало лет было, семнадцать, например, или что-то около того. И я очень хорошо помню, как одна-единственная – даже не дружеская рука, а мысль о возможности дружеской руки – дает тебе весь мир. В смысле, разрешение в этом мире быть дальше и смотреть на него так, как смотришь. Потому что вот – подтверждение со стороны, что ты не настолько псих, чтобы тебя прям завтра отменили.
И тогда, чем черт не шутит, может, и смерти нет? И я ее победю, потому что главнее меня нет никого на земле? – думает глупый подросток. Очень глупый, но с хорошей оптикой. И встает, и идет.
Я хочу сказать, что человек слаб (на этом месте даже Капитан Очевидность с меня ухохатывается). Но это правда очень важное о человеке – что он слаб. И вынужден работать с тем, что имеет. А имеет он столько слабости и уязвимости, что даже непонятно, как в такое небольшое тело уместилось.
Меня невероятно трогает всегда этот момент, когда слабое, уязвимое, самому себе не верящее, в тумане пребывающее человеческое существо (а таковы в той или иной степени мы все, потому что замутненность сознания инклюдыд) нащупывает в себе какую-то драгоценную жемчужину, или звенящую струну, или просто движение сродни сквозняку, и ухитряется за это уцепиться и хоть немножко подержаться. Это самое прекрасное, что вообще может случиться с человеком на этой земле – момент встречи с той частью духа, которая у него есть (и всегда была, и будет).
