Так звучен и так могуч был этот богатырский крик, что не только дежурные, но и сам командир полка, генерал-майор Ланской, выбежали на двор. Государь все еще держал за погон провинившегося солдата и только при появлении Ланского оттолкнул его от себя со словами: «Вот тебе твоего полка безобразник! Возьми-ка да полюбуйся на него!» Император рассказал в коротких словах всю историю, сильно выговорил за нее Ланскому, велел рассадить всех дежурных по гауптвахтам и уехал. Не говоря о примерном телесном наказании виновного, его эскадронный и отделенный командиры отправлены под арест. Командиру полка объявлен строжайший выговор, так же как и бригадному, принцу Гессен Дармштадтскому, и даже начальнику дивизии, генералу Эссену, было сделано замечание.
Вот почему так сильно и единодушно было желание начальников избегать официальной огласки. Солдаты сами предпочитали домашнюю расправу ненавистной им розыскной и судной системе, из-за которой, как они выражались, «служба пропадает!». Жерков был такого же мнения, и за это обожали его солдаты. Наконец, и как ни странно сказать, но к утайке преступлений побуждало отчасти желание пощеголять исправностью своей части в нравственном отношении!
Подтягивая солдат, Жерков также круто муштровал и господ офицеров. В начале командования полком замечания и выговоры из его уст были крайне жестки и грубы. Вот образчики: «Прапорщик такой-то! Вас, кажется, скотину унтер-офицер учит, так дайте же ему за это хоть целковый!» Или: «Помилуйте, поручик, вы из устава и в зуб толкнуть не можете!.. Да приложите же руку ко лбу, когда начальник с вами говорит!..» А то вот еще, в таком роде: «Прапорщикам Ушакову и Молостову — нуль за фронт!.. Вам хоть весь день толкуй, все повираете!.. С вами надо говорить… поевши!..»
Как все неразвитые люди, необузданные воспитанием, Жерков нарывался на резкую отповедь. Один из офицеров, Б-ский, на любимое замечание Жеркова, что унтер-офицер умнее его, Б-ского, смело ответил: «Да у нас, ваше превосходительство, всегда так! Подчиненные несравненно умнее своих начальников!» Кроме энергических замечаний и внушений, Жерков держал офицеров в руках более ощутительными мерами, наряжая их или «приглашая», как он говорил, на два или на три десятка лишних дежурств. Рассказывали мне, что он положительно выжил из полка одного из офицеров, Б-на, именно — приглашением на 30 дежурств.
Но офицерам, так же как и солдатам, Жерков был страшен не взысканиями, а справедливостью и беспристрастием. Он гнал и преследовал, без пощады, только таких офицеров, которые надевали мундир лишь для того, чтобы щеголять в нем и славиться блестящим положением в обществе, а к службе относились самым небрежным и беззастенчивым образом. Да, впрочем, пусть засвидетельствует официальный документ о том, какого рода офицеров подтягивал и преследовал Жерков. В приказе от 25 апреля 1848 года было оповещено следующее происшествие. «Стоявший, 23-го числа сего апреля в карауле, в артиллерийской лаборатории, прапорщик Сухозанет, в 7 часов вечера поручив караул бывшему в оном за старшего 9-й роты унтер-офицеру, Трифону Яковлеву, сам уехал в Большой театр и возвратился на свой пост только по окончании спектакля. За таковое отступление от порядка службы прапорщик Сухозанет арестовывается мною на гауптвахте впредь до окончания над ним следствия». Вообще, судя по приказам, официальные взыскания делались Жерковым преимущественно после караулов, парадов и смотров, вообще только в случаях, когда проступок получал такую огласку, что замять дело не было возможности. На домашних же учениях исключительно преобладала патриархальная расправа, а на нее командир полка был великий мастер. Офицеры совершенно верно говорили, что на ученьях Жерков был умерен лишь до первого пота. Но как только его вгоняло в испарину, он ожесточался, начинал колотить солдат и грубо кричал офицерам: «Господ прошу ногу держать!.. Равняться в заслонку!..
[8]
Подпоручик Н-в!.. Куда вы смотрите?.. Ворон считаете! Идите в затылок!.. Прапорщик Т-кий!.. Перемените ногу… ведь вы во фронте ходите, а не по Невскому шляетесь!» и прочее — все в том же роде. Комплименты Жеркова были так же своеобразны, как и его распекания. Один раз он сказал Веловзору, после церемониального марша: «Фу, каким вы ананасом прокатили!..»
…В конце концов, могу повторить, что генерал Жерков блистательно оправдал выбор государя не потому только, что поставил полк первым номером по фронту, даже не потому, что он, при всем том, сберег и здоровье солдат, но, главное, потому, что превратить распущенный полк в образцовый было чрезвычайно трудно, так как непрактичные, неудобоисполнимые условия тогдашнего фронтового обучения были одинаково тягостными для учителей и для учащихся. Солдат держал ружье не в правой руке и не наклонно, как теперь, а, напротив, — отвесно и прямо, в левой руке, так что ствол и штык торчали вверх, перпендикулярно плечам.
Известно, что почти у каждого человека левая рука гораздо слабее правой. Поэтому у солдата, поднимавшего, при тихом шаге, ногу на пол-аршина от земли, вся левая сторона лишалась точки опоры, так что он инстинктивно кривился направо, чтобы не лишиться равновесия; когда же левая нога вновь опускалась на землю, солдат опять-таки невольно прислонялся к ружью и выгибал левый бок вогнутой линией. Такие искривленные фигуры начальство называло «кренделями» и приказывало их выправлять до отвесного положения. Но стойка — это ведь только начало премудрости. Надлежало обучить каждого рядового ружейным приемам, а их было 48; каждый прием дробился на несколько темпов, а темпы — на подразделения. Кроме того, следовало обучить маршировке тихим, скорым, вольным и беглым шагом, — и это все еще не беда! Настоящая муштра начиналась с того дня, когда приходила пора сводить и прямолинейных, и «кренделей» в ротный, батальонный и полковой строй. Тут уже задача усложнялась до крайности: надо было добиться, чтобы каждый солдат метал ружье и маршировал, как все остальные, и, наоборот, чтобы вся масса манипулировала и двигалась, как один человек! Между тем в полутемном манеже, а особенно на плацу, при солнечном освещении, правильность ружейных приемов, при большом протяжении фронта, контролировать было неимоверно трудно. Несогласие или неправильность темпов выражались разве неровными переливами света и тени от штыков и стволов или же шероховатым, нескладным дребезжанием шомполов и ружейных лож. Да и недостаточно было подметить неправильность, следовало еще понять ее причины, то есть происходит ли она от невнимания или же от неумелости и лишней суеты?
Вот тут-то Преображенский отец-командир являлся мастером своего дела. Ястребиный глаз Жеркова быстро подмечал подобные явления и в тот же миг распознавал их причину. Он голосил громовым басом: «От-ста-вить!..» И сейчас же принимался читать мораль: «Седьмой взвод, протоканальи!.. Спячка на вас напала?.. Ну, смотри, как бы я вас не разбудил!.. А во втором взводе горячку порют?.. Ведь сказано: выдерживай!..» Да что я, сто раз вам буду повторять, что ли?!» Он даже не оставлял в покое замыкающих унтер-офицеров, то есть людей, запрятанных за тремя шеренгами, у самой стены манежа. Жерков все видел и кричал: «Караськов! Караськов!.. Ты воображаешь, что я не вижу, как ты там ружьем помахиваешь? Ну, помахай, помахай… Я те галуны-то смахну!..»
