Такая проницательность наводила страх, и когда командир полка повторял прием, ленивенькие подбирались, горяченькие умеряли свой пыл и тысяча ружей взлетали и сверкали вверх и вниз, как одно ружье! Учение становилось еще серьезнее, когда приходила очередь маршировке развернутым и сомкнутым строем. Жерков понимал, что это — из всех задач труднейшая, и становился на высоту своего положения. Тут его пронимал знаменитый «первый пот». Он кипятился и гремел на весь манеж: «Господи прошу ногу держать!.. А унтер-офицерам — смотреть на господ!.. А люди!.. Внима-ни-е!..»
Потом он командовал, колонна двигалась, но сначала движение не клеилось. Не только солдаты, но и господа офицеры с перепугу не сразу попадали в такт; «кренделя» сбивались с ноги и путали всю свою шеренгу словом, дело выходило дрянь! Вот тогда-то, при малейшей затяжке, колебании или учащении шага, Жерков неистово кричал: «Сто-о-о-й!» А потом вдруг затихал и переходил в разговорный тон, чего Боже упаси! Эти разговоры были страшнее крика и распеканья, потому что в подобных случаях отец-командир вел следующий разговор: «Капитан Швенцов, у вас там, в 3-м взводе, во 2-й шеренге, какие-то три подлеца все танцуют!» Несчастный капитан бегал по фронту, загадывал, заглядывал и все-таки никак не мог различить «трех подлецов». Но Жерков давно их различил и спокойно говаривал: «Позвольте-ка, я вот сейчас до них доберусь!..» Он втискивался в глубину колонны, и среди мертвой тишины слышалось, как командирские кулаки громыхали по всем трем танцорам. В такие минуты душа солдатская уходила в носки и в пятки, зато, когда Жерков опять двигал колонну, все эти носки и пятки, им одушевленные, трамбовали манеж с таким изумительным согласием, что колонна двигалась как один человек! При подобном результате Жерков молчал а если он молчал, — значило, что дело пошло на лад, но в этом случае командир полка и не затягивал, а сейчас же кончал учение.
«Из записок старого преображенца» (кн. Н. К. Имеретинского).
Русская Старина, 1893, февраль.
Солдатская служба
Учить и бить, бить и учить были тогда синонимами. Если говорили: поучи его хорошенько, — это значило: задай ему хорошую трепку. Для учения пускали в ход кулаки, ножны, барабанные палки и т. п. Сечение розгами практиковалось сравнительно реже, ибо для этого требовалось более времени и церемоний, тогда как кулак, барабанная палка и т. п. были всегда под руками. Било солдат прежде всего их ближайшее начальство: унтер-офицеры и фельдфебели; били также и офицеры. Капралы и фельдфебели «дрались», так сказать, преемственно, по традиции. Ведь их тоже били несчетное число раз, прежде чем они научились уму-разуму, и вот, когда наступила их очередь учить других, они практиковали над своими подчиненными приемы той же суровой школы, которую прошли сами.
Большинство офицеров того времени тоже бывали биты дома и в школе, а потому били солдат из принципа и по убеждению, что иначе нельзя и что того требует порядок вещей и дисциплина.
Особенно сурово и бессердечно обращались со своими подчиненными унтер-офицеры и фельдфебели, предварительно прошедшие курс ученья в «палочной академии», как тогда называли в армии учебные кантонистские батальоны.
Вдоль выстроенной во фронт роты проходит такой «академист-фельдфебель» и останавливается перед молодым солдатом.
— Ты чего насупился? Сколько раз учить вас, что начальству следует весело смотреть в глаза! — кричит фельдфебель, сопровождая слова свои увесистой пощечиной.
Получив такое внушение, молодой солдат как-то жалостно щурит глаза, но это вовсе не удовлетворяет грозного учителя.
— Веселей смотри! Веселей смотри, тебе говорят, истукан ты этакий! — приказывает фельдфебель, продолжая наносить удары не умеющему «смотреть весело». Поучаемый солдатик таращит глаза на свое сердитое начальство, и губы его складываются в какую-то болезненную гримасу, долженствующую изображать улыбку.
Довольный своим «ученьем» фельдфебель удаляется, а старый ветеран, с тремя нашивками на рукаве, в утешение своему молодому товарищу и соседу говорит:
— Вот что значит, брат, настоящая служба: бьют и плакать не дают!..
Служака, скажу вам, я был в полку не последний!
[9]
Такие сцены были тогда явлением обыденным в наших армейских полках.
Шагистику всю и фрунтовистику, как есть, поглотил целиком! Бывало, церемониальным маршем перед начальством проходишь, так все до одной жилки в теле почтение ему выражают, а о правильности темпа в шаге, о плавности поворота глаз направо, налево, о бодрости вида — и говорить нечего! Идешь это перед ротой, точно одно туловище с ногами вперед идет, а глаза-то так от генерала и не отрываются! Сам-то все вперед идешь, а лицом-то все на него глядишь. Со стороны посмотреть, истинно думаю, должно было казаться, что голова на пружине! Нет-нет да лицом на затылок перевернется!
А нынче что? Ну кто нынче ухитрится ногу с носком в прямую линию горизонтально так вытянуть, что носок так тебе и выражает, что вот, мол, до последней кали крови готов за царя и Отечество живот положить!
А хоть служакой и был я хорошим (то есть таким, что, без хвастовства сказать, в полку другого такого при мне и не было), а как, бывало, подходит время к инспекторскому смотру, так сердце не на месте.
Оно не то чтобы по хозяйству страшно было: ведь это только на бумаге писалось, что инспектирование, дескать, должно удостоверять, что солдаты все, им от казны положенное, получают; солдат почем знает, что ему от казны положено? Да и не дурак солдат, чтобы сознаться, что, за недостатком дров в казармах, он у соседей забор разорил или что себе в щи целой ротой у огородника несколько гряд капусты или картофеля выкопали; солдат всякий знает, что «доносчику первый кнут» да и то ему ведомо, что грабить и с голода не позволено. К тому же дело и начальству было не безызвестное, что только с дров, да с припасов, да с амуниции полковой командир доход и наверстает, иначе и извернуться с комиссариатом было бы ему нечем.
Нет, насчет экономии можно было быть совершенно покойным: Бог не выдаст, свинья не съест! Попался, правда, раз один полковой командир на крагах — уволили из полка, да уж больно хитрую штуку выдумал.
Вы, молодежь, небось нынче и не знаете, что это и за краги такие были? А это, видите ли, были голенища кожаные, которые надевались сверх брюк, с застежками по бокам. За кожу на них, да на шитье, да и за пуговицы отпускались деньги, которые разумеется, прямо отправлялись командирам в карман, а солдатики, знай себе, старые краги донашивали: ваксой натрут — за новые идут. Только однажды инспекторский смотр: хвать, хвать! — а на старых-то крагах кожа до того перегорела, что пуговицы не держатся. Только голь хитра на выдумки: соорудили краги из сахарной бумаги, ваксой натерли — словно зеркало блестят! Так бы и сошло. Надобно же случиться беде! Инспектор ли новый попался больно ретивый, измена ли какая случилась, только открылась вся штука! Командиру, разумеется без огласки, велели выйти в отставку, да вслед за тем (спасибо ему, доброму человеку) и самые краги отменили. Хорошо, что отменили, а то, бывало, краги застегивать — пребедовая комиссия.
