– Пустовато сегодня, Исполатов, – заметил дежурный станционный агент старшему кондуктору.
– Да, немного, – согласился тот. – По ведомости кассира всего четыре билета продано.
– Четыре? – удивился агент. – Я тут только одного старикашку в буфете видел… Чудовский ваш поджидал.
– Видно, со стороны подошли. Эх, летом-то! Так на каждой платформе и подсыпаются, а теперь что!.. Из Вишеры всего с одним пассажиром второго класса вышли, а в Чудове совсем мало с новгородского пересело. Давали бы отправку! Чего ждать напрасно?
– И-то, – произнес агент. – Звонок! – приказал он сторожу у колокола.
– Имею честь кланяться! – по-военному приложил руку к фуражке Исполатов. – К себе пойти… ведомостями заняться. Гребнев! – приказал он своему помощнику. – Ты поезд отправишь.
– Слушаю, Федор Логвинович, – ответил тот. – А проверять билеты сами будете?
– Нет, проверь их ты, а я позаймусь! Иди, отправляй, третий звонок!
Гребнев рванулся вперед, и по всей платформе задребезжал его переливчатый свисток. Машинист ответил ему с паровоза и по второму свистку двинул поезд вперед.
Гребнев пошел в старой конструкции, низенький и грязноватый вагон с открытыми площадками. Там было только двое пассажиров. Один, согнувшись в три погибели, лежал ничком на коротенькой лавке, другой – низкорослый, с длинной бородой, одетый в полукрестьянское платье, стоял у противоположного окна.
– Ваш билет? – наклонился Гребнев к лежавшему пассажиру.
– А у меня билеты, – повернулся к нему пассажир, стоявший у окна. – Не трожь его, на! – и он подал Гребневу два билета.
– Товарищи? – спросил кондуктор.
– Выходит, мил человек, что так.
– То-то с Любани и до Ушаков оба… – простриг Гребнев билеты. – Ишь, как напровожался-то, – кивнул он на лежавшего. – Совсем намок.
– Есть малость, – последовал ответ.
– Чего там малость, когда не добудишься. Верно, у Егорушкина в гостинице угощались? – задал он вопрос и шагнул дальше. – У Егорушкина хорошо! Фу-фу-фу, – вдруг остановился он и сильно потянул носом воздух, – пахнет тут чем-то таким…
– Чем?
– Лекарством каким-то.
Легкий, едва уловимый аромат какого-то вещества действительно чувствовался в вагоне.
– Лекарством? Так это от него попахивает, – указал бородатый на лежащего.
– От него?
– Ревматизм у него… так натирается. Нешто чувствительно?
– Не-то чтобы очень, а заметно.
– А это ты со свежего воздуха пришел, а нашему брату хоть бы что, принюхались.
– И-то бывает, – согласился Гребнев и, успокоившись, пошел дальше.
Когда он, покончив с обходом поезда, возвратился в вагон, бородатый пассажир тормошил своего товарища, но тот продолжал крепко спать.
– Чего ты? – остановился около них Гребнев. – Пусть бы пока себе спал.
– Нехорошо так-то, – ответил бородатый, – чего, как колода, лежит? На воздух его – живо прочухался бы.
– Это ты на площадку, что ли, задумал? И думать не моги! Свалится еще.
– Зачем валиться? Я не допущу.
– Сам-то ты чуть потрезвее его!.. Слышь, на площадку не смей выходить! Вагон старый, площадка открытая, долго ли до греха? Увижу если, скажу старшему, чтобы на первой платформе ссадил.
– Ну, ну, ладно!..
Гребнев ушел и, явившись к Исполатову, объявил:
– С Любани трое.
– Как трое? – возразил тот. – Четверо должно быть. У меня так в ведомости отмечено.
– Весь поезд обошел, – сказал Гребнев, – трое только… Разве еще раз пройти?
– Брось! Все равно никуда не денутся, а после Ушаков я сам обойду. Садись-ка! Займемся подсчетом.
Гребнев уселся и взялся за билеты.
– А барин-то этот, что с Вишеры сел, – заговорил он между делом, – как забился в угол, так и сидит.
– Это во втором классе?
– Да, я его и тревожить не стал… Ребята на том конце дремлют, – сообщил он про товарищей.
– Вот я их в Ушаках разбужу, – погрозил Исполатов. – Ну, брось болтать, займемся делом: в Ушаках контроль может сесть!
Они углубились в работу.
Пассажир бородач, едва только Гребнев вышел, принялся за спавшего.
– Тяжел, проклятый, – бормотал он, поднимая его, – только мне и впору.
Однако хлопанье двери в другом конце вагона остановило его и заставило выглянуть в узкий проход между сиденьями.
Прямо к ним шел невысокого роста мужчина.
– Скорее, Володька! – крикнул бородач, увидав его.
– Готово разве? – проговорил тот, подходя.
– Готово, все почти! Как только он вошел, я ему губку с хлороформом… поезд еще на станции был, а он уже, пьяный от хлороформа, спал… И судорог почти не было. Вот как у нас!.. Тебе бы, Марич, не управиться…
– Где уж мне против Квеля! – усмехнулся подошедший. – Бедный Кобылкин! Вот тебе и всероссийская знаменитость…
– Ну, не философствуй. Как только я его выволоку на площадку, а оттуда…
Квель не договорил, но выразительным жестом показал, что произойдет на площадке.
– Зачем это? – произнес Марич, поморщившись.
– Как зачем? На полуделе, что ли, останавливаться? В случае чего все на несчастный случай свалить можно. Ты помнишь, что нужно делать? Сядь, уткнись носом в угол и не дыши, пока я не приду. Так ты за него для кондукторов и сойдешь…
– Знаю я, говорили ведь!.. А если кондуктор?
– Если оттуда, – кивнул Квель в противоположную сторону вагона, – задержи… Ну, закуражься, что ли.
– А если с той? – указал Марич на двери с их конца.
– Не твоя беда! Я уже сказал, что подготовил почву. Если там кто войдет, так подумает, что я пьяного товарища на воздух вывожу. Понял?..
Квель подхватил несчастного Кобылкина за талию и поволок к дверям.
Очутившись на площадке, злодей не сразу принялся за свое страшное дело.
– Сядь-ка, посиди напоследок, – бормотал он, усаживая бесчувственного Кобылкина на откидную скамейку.
Оставив свою жертву, Квель перепрыгнул на площадку соседнего вагона и, приоткрыв дверь, заглянул вовнутрь. В вагоне никого не было.
– Ну, теперь раз-два, и все будет благополучно, – прошептал он, возвращаясь назад. – Полезай-ка, братец! – приподнял он Кобылкина. – Сам виноват, зачем в чужие дела нос суешь.
Квель рукой откинул подвижной барьер площадки.
Поезд мчался, и в грохоте его тонули все звуки: и свист ветра, и шум деревьев, и, наконец, слабый страдальческий стон, вдруг вырвавшийся из груди несчастного.
