Угол мастерской отгорожен ширмами. Там Корещенко переодевался. Там задребезжал телефон.
– Алло!
Мясников облизнул губы. Это означало у него удовольствие и нетерпение.
– Ледя, ты?
– Я переодеваюсь, милая… Меня ждут по очень важному делу…
– Подождут, эка важность. Куда ты едешь? Оставь, на всякий случай свой телефон… Я в таком настроении, какая-то ерунда с маслом… Хочу иметь тебя под рукой…
– Не знаю, право, удобно ли туда звонить, я буду первый раз в доме, совершенно деловым образом, и наконец там несколько телефонов…
– Семьсот одиннадцать пятьдесят девять, – подсказал Мясников, – это ближайший, где мы будем работать.
Корещенко повторил.
– Семьсот одиннадцать пятьдесят девять… Уехали.
Автомобиль остановился у главного подъезда, рядом с которым был другой, незаметный, маленький. Швейцар, осанистый, в медалях и крестах, бросился высаживать Мясникова. Вслед за Мясниковым Владимир Васильевич нес тяжелую, туго набитую картонами и чертежами папку.
– Возьми, Дементий, – приказал Мясников швейцару.
Глубокий вестибюль с камином, колоннами, сводчатым куполом. Широкий малиновый ковер, перехваченный медными прутьями, оттенял бело-мраморную лестницу. Какие-то чиновники, какие-то курьеры в сюртуках с металлическими пуговицами. Мясников с видом вполне своего здесь человека уверенно шел вперед, оставляя позади целые анфилады комнат… И вот они в гостиной, относительно небольшой, но в средней частной квартире это была бы громаднейшая комната.
Здесь уже сидело за круглым столом несколько мужчин и дам. Корещенко узнал Елену Матвеевну, хотя не был с нею знаком.
И первое впечатление было: «Какая холодная, какая она вся холодная!» И рука холеная, бледная, тоже холодная.
Елена Матвеевна давным-давно успела забыть и растерять свое прошлое… То самое прошлое, на которое намекал Шацкий. В темном, очень простом и очень дорогом туалете, высокая, с крупными, бело-воскового цвета чертами, напоминала владетельную герцогиню – столько было величия во всей фигуре, и так она владела своим черепаховым лорнетом на тончайшей, искусной работы золотой цепочке. Лихолетьева познакомила Корещенко с мужчинами.
– Садитесь, Владимир Васильевич, очень рада… Я люблю талантливых людей, в особенности, как вы, делающих такие технические завоевания… Родина так теперь нуждается в них. Что же, господа, приступим.
Корещенко развязал тесемки туго набитой папки, Мясников ходил вокруг стола, покручивая свои мышиные хвостики.
Корещенко раскладывал чертежи… Здесь и общий вид на воде, тронутый для большей наглядности акварелью, и двигатели, разработанные детали, подробности механизма…
Господин средних лет в черном сюртуке, в очках, с бородкой, особенно заинтересовался чертежами. С трудом говоря по-русски и думая на каком-то другом языке, задавал он Корещенко вопросы, задавал как специалист.
Откуда-то из глубины донесся телефон.
– Я узнаю, – сказал Мясников.
Через минуту вернулся.
– Владимир Васильевич, вас просят.
Корещенко поморщился.
– Елена Матвеевна, разрешите?
Разрешение последовало.
Мясников проводил Корещенко через три комнаты в четвертую, обставленную по-казенному, с телефонной будкой.
– Пожалуйста, я вас покараулю, а то вы не найдете дороги.
– У телефона…
– Ледя, мне скучно, развлеки меня…
– Я занят…
– Пустяки. Я места не нахожу себе. Слышишь, это гораздо важнее твоих занятий.
Болтая всякий вздор, Искрицкая продержала Корещенко минут десять в будке. Насилу отделавшись, пообещав заехать к ней после спектакля, он вышел наконец из будки. Мясников взял его под руку.
– Переговорили? Ах, эти женщины, ах, эти женщины…
За десять минут господин с профессорской внешностью успел зарисовать и записать все, что ему было надо. К возвращению Корещенко схема его истребителей лежала в кармане «профессора».
На прощанье Елена Матвеевна еще раз милостиво уронила молодому инженеру.
– Я очень люблю талантливых людей… Очень…
И только у себя Корещенко вспомнил, что Лихолетьева и словом не обмолвилась, вопреки обещанию Мясникова, дать скорейший ход «истребителям».
8. В последний момент
Юнгшиллер был человек толстокожий, «бронированный». Эта броня – миллионы его, во-первых, и немецкая самовлюбленность, во-вторых.
Непроницаемой казалась подобная толща жира, самомнения, денег и еще чего-то. Людей Юнгшиллер самым прямолинейным образом делил на две категории: которые ему нужны и которым он, Юнгшиллер, нужен. Первых было подавляющее меньшинство, вторых – угол непочатый, ибо кто только не нуждается в богатом, влиятельном человеке с целой армией служащих, «его» служащих.
Первых он всячески умасливал, вторых презирал откровенным и грубым презрением. Между этими двумя крайностями ничего не было… Пустота… Слишком негибок и схематичен был сам Юнгшиллер, чтобы вмещать в себе другие, промежуточные отношения к людям, более тонкие, менее азбучные…
Впрочем, не один Юнгшиллер повинен в этом и не только его немецкая порода была причиной. На какой угодно точке земного шара человек любого цвета кожи и любой расы так же по-звериному бывает прямолинеен. Холопствует перед тем, кого боится и кто ему нужен, и с высоты своего хамства снисходит к маленьким, слабым и жалким…
Но вот появился в круглой башне «человек без костей», с глазами-буравчиками, этот, как снег на голову свалившийся Урош.
Что-то новое почувствовал к нему Юнгшиллер, до сих пор неведомое, тем более, что одетый спортсменом человек, знавший, на какой странице надо открыть молитвенник, принадлежал скорее уж ко второй категории, чем к первой. А между тем сразу начал относиться к нему Юнгшиллер, как если бы Урош являлся для него существом перворазрядным…
Что такое Урош? В особенности в глазах архибогача немца? Человек без роду без племени, хотя и владеющий двадцатью двумя языками. Славянин вдобавок… Сам же сказал, что отец словак, а мать сербка из Банья-Луки. Серб, хоть и австрийский и более культурный, однако все же серб – славянин, человек низшей расы.
Общественное положение?
Никакого! Отрицательное положение. Темная личность, ренегат. Ренегат – пожалуй, слишком; так или иначе этот Урош – подданный австро-венгерской короны. Во всяком случае, в то время, когда все южные славяне делом, словом, помышлением восстают против владычества Габсбургов, – этот Урош?.. Факт налицо. Он здесь, он раскрыл молитвенник, там-то и там-то и обещал заняться голубиной почтой. Хотя он и не мелкая рыбешка, хотя его знают и, видимо, с ним считаются, но все же он в подчинении у Юнгшиллера, и блистательный «король готовых платьев» может ему приказывать. Может и будет, зависимость очевидная, хотя и не писаная, или потому именно такая очевидная, что не писаная.
