– О чем думает пани Войцехович?
– Так… – вздохнула.
– О муже? Он вернется…
– Когда-нибудь вернется…
Он взял ее руку, теплую, мягкую, уютную, как и вся пани Войцехович.
– Что же вы молчите?
– А что я имею говорить?
Он слышит ее дыхание, порывистое, горячее. Все ближе, интимнее прикосновение… В Загорском проснулся зверь, самец, которого глушил в себе несколько месяцев он, этот огрубевший на войне центавр, топтавший своим конем сожженную, окровавленную землю, носившийся в атаку, рубивший…
Он жадно схватил ее… близко, близко чувствуя всю, и поднял…
Она затрепетала, покорно отдающая себя целиком, и – женщина вся в таких случаях предусмотрительней мужчины:
– Дверь… На милость Бога! Увидеть могут…
Жандарм, с закрученными усами, смотрел из своей рамки из улиток и ракушек, смотрел, как жена изменяет ему…
Где он теперь? В Линце, Триесте, Кракове? Не все ли равно где… Молча, как прибитая, вышла пани Войцехович, и стыдясь своего греха, и упоенная им…
А почти вслед за нею ушел, верней, убежал в поле Загорский. Там бранил себя скотом, грубым животным, не замечая вспыхивающих ракет, не слыша орудийных выстрелов.
Наутро, лицом к лицу встретившись с пани Войцехович, он поклонился ей с особенной церемонной учтивостью… А у нее глаза были покрасневшие, заплаканные.
Надев черное парадное платье и взяв молитвенник, пани Войцехович пошла к исповеди. Жарко и долго плача, каялась она в своем грехе ксендзу-пробошу: коленопреклоненная у резной готической исповедальни.
* * *
В столовой штаба дивизии – просторной выбеленной комнате, жил здесь австрийский податный инспектор – завтракало человек двенадцать. Генерал Столешников, подвижный как ртуть, по обыкновению, глотал какие-то пилюли, капли, порошки.
– Недаром называют меня ходячей аптекой, – подтрунивал он над собой.
Но эта «ходячая аптека» управлялась за нескольких здоровых, такой исключительной работоспособностью отличался генерал Столешников.
Покончив с лекарством и принявшись за суп, для виду больше, – ел крохотный сухощавый генерал поразительно мало, – вспомнил он, как воевал в Польше, командуя отдельной кавалерийской бригадой.
– Имение одного немца… Барон, барон, сейчас забыл, довольно громкая фамилия… И как он вклинился средь польских помещиков, – немец? Вероятно, «свои же», из соображений стратегического характера, купили ему усадьбу. Мы с немцами «нащупывали» друг друга конницей, еще не сходясь близко… Посылали мы барону своих фуражиров купить овса – ни за какие деньги! А знаем доподлинно, что запас у него громадный… Представьте, в этот же самый день лазутчики-поляки, испытанные ребята, доносят мне, что у него ночевали прусские уланы, офицеры двух эскадронов. Вина, шампанского – разливанное море, тосты, «гох кайзер Вильгельм» и тому подобное… Кроме того, немцы на четырех грузовиках-автомобилях вывезли несколько сот пудов овса. Проверив и убедившись, что это именно так и было, я извелся как черт! Ведь форменное предательство! Послал моих драгун захватить барона и доставить ко мне живьем. Не тут-то было – удрал каналья. Тогда я приказал конно-саперам взорвать усадьбу.
– Это было несколько рискованно, ваше превосходительство, – с холодной улыбкой заметил начальник штаба, типичный «момент» полковник Теглеев.
– Вы находите? – язвительно спросил Загорский. «Момент», шевельнув губами, словно два живчика перекатились из угла в угол, ничего не ответил.
– А то как же! – воскликнул Столешников, – стану я церемониться с изменником моему государю-императору и моей родине!
– Кто-то приехал к нам, – глянул в окно генерал… У крыльца остановился мотор.
Дежуривший у телефонистов казак-ординарец, тяжело ступая по навощенным половицам и чувствуя себя не в своей сфере без коня и нагайки, заскорузлыми пальцами неловко протянул генералу карточку.
Столешников кивнул, зови, мол.
Появился Шацкий, во всем блеске, в форме уполномоченного. И было даже то на нем, чего не полагается уполномоченным, – бинокль, полевая сумка. Совсем боевой офицер, только что с позиций.
– Имею честь представиться, вашему превосходительству… Командирован осмотреть перевязочные пункты вашего расположения и вот счел своим долгом.
– Милости просим откушать хлеба-соли. Мы всегда свежему человеку рады.
Задвигались стулья. Обмен рукопожатий. Знакомясь с Загорским, Шацкий внимательно, слишком внимательно осмотрел его.
«Так вот он – знаменитость с внешностью лорда».
Шацкий принялся догонять всех, уплетая за обе щеки вкусный суп, но успевая болтать без умолку.
– В семи верстах от австрийцев, а какой повар, – умирающим такой суп! Это, я понимаю, жизнь… Только на позициях люди бодро делают свое дело, а там у нас, в тылу, черт знает какая неразбериха! Я и то моей тетушке Елене Матвеевне Лихолетьевой говорил не раз…
«Тетушка» произвела впечатление. Двенадцать человек с любопытством посмотрели на дылду, с безусым костистым лицом и криво посаженными зубами. Любопытство – разных оттенков. В глазах Столешникова Шацкий нисколько не вырос. В глазах полковника Теглеева – Шацкий вырос, в глазах унтер-офицера Загорского «уменьшился». И если первое впечатление было далеко не в пользу уполномоченного, теперь он был у него «на подозрении».
– У меня своя машина, – продолжал Шацкий, – так удобнее. Стоит она всегда в Тернополе, готовая, под парами, вернее, под бензином…
Шацкий носился как угорелый на своей машине, в облаках пыли. Носился и днем и ночью. Вряд ли немногочисленные перевязочные пункты, обревизовать которые он был командирован, требовали таких неустанных разъездов.
В лесу и в заросших кустарником диких оврагах по ночам он имел таинственные встречи с какими-то подозрительными людьми, у которых было основание не попадаться на глаза нашим патрулям и военной полиции…
2. Маскарад
Загорскому приходилось допрашивать пленных, перебежчиков и лазутчиков, являвшихся в штаб с какими-нибудь сведениями с того берега Днестра, где укрепились австро-германцы.
Беда была с венграми. Немногие объяснялись по-немецки, мадьярский же язык был для Загорского тем же, что и китайский. Единственный переводчик с венгерского находился при штабе армии в Тернополе – за сорок пять верст. Не выписывать же его всякий раз на гастроли.
Пленные не часто давали полезные сведения. Не потому, что бы не хотели, наоборот, славяне, в особенности сербы и чехи, ненавидевшие австрийцев, рады были от души поделиться всем, что знают и видели…
Но, во-первых, знают и видят они мало, вся сфера их наблюдения – свой крохотный участок, во-вторых, командный состав не доверяет славянам и они до последней минуты не посвящаются даже в самые ничтожные мелочи, в-третьих же, пленные, измученные, отупевшие, изголодавшиеся, полны одним животным всепоглощающим желанием.
