ХАМАТОВА: Как опыт, подаривший мне умение прощать, умение терпеть, умение пережидать и признавать свои ошибки. Полный набор эмоциональной наполненности. И урок на всю жизнь: внятно и четко формулировать свою позицию. И не отступать от нее ни под каким давлением, если я внутренне уверена в своей правоте.
ГОРДЕЕВА: А когда ты всё-таки поняла, что всё всерьез и сейчас наступает время принятия необратимых решений?
ХАМАТОВА: Всё шло по нарастающей, хотя начиналось вполне невинно. Я почему-то запомнила самый первый эпизод: во время лакшери-аукциона в декабре одиннадцатого года, на котором я, как обычно, широко улыбаясь, продаю какие-то лоты в пользу фонда, мне звонит телеведущий и писатель Виктор Шендерович, с которым мы познакомились совсем недавно. Клянусь тебе, я про него знаю только, что он раньше вел программу “Куклы”, а теперь пишет книги; меня никогда никоим образом не интересовали его политические взгляды. Так вот, он звонит и говорит, что намечается большая акция на Болотной площади. “Вы, как человек, которому не всё равно, который хочет сделать страну лучше, приходите и почитайте…” Кажется, Виктор предложил, чтобы я прочитала стихи Маяковского. Или я так запомнила. Я, не задумываясь ни на мгновение, ответила: “Да, конечно”. Никакой политической составляющей в этой просьбе я не услышала.
ГОРДЕЕВА: Получается, что он тебя звал на митинг на Болотной площади, самый первый, большой и важный, когда тысячи людей, прежде не ходивших ни на какие митинги и шествия, вдруг решили выйти и показать, что они возмущены результатами парламентских выборов, считают их лживыми, сфальсифицированными и больше не хотят мириться с враньем и несправедливостью.
ХАМАТОВА: Да. Это должен был понимать любой нормальный человек.
ГОРДЕЕВА: Неужели же ты не сложила один плюс один?
ХАМАТОВА: Ты знаешь, я как-то из-за репетиций пропустила сам факт этих думских выборов. И потому приглашение Шендеровича для меня не было окрашено в краски политического противостояния. Я имела в виду мероприятие, где собираются люди, которые хотят сделать страну лучше.
ГОРДЕЕВА: То есть ты не понимала, по какому поводу они собираются?
ХАМАТОВА: Нет. В разговоре Шендерович называл прекрасные имена музыкантов, артистов, журналистов. Любимые, достойнейшие. Мне показалось, что это отличная идея – собраться всем вместе. Не смотри на меня так, пожалуйста. Да, я клиническая идиотка, не успевающая ни за чем уследить. “Площадь? Площадь. Да, конечно”, – сказала я. А буквально на следующий день, если не в тот же день вечером, раздается звонок: меня приглашают прийти через две недели на “прямую линию” с Владимиром Владимировичем Путиным и сесть в первый ряд приглашенных. И вот в этот момент картина как-то начинает вырисовываться. И даже я со своей одной извилиной понимаю, что это вещи взаимоисключающие: если я иду на Болотную, то вряд ли могу сидеть на “прямой линии” с Путиным. Если я сижу на “прямой линии” с Путиным, вряд ли я могу прийти на Болотную. Как-то у меня так это всё скомпоновывается, и я принимаю решение не ходить никуда.
ГОРДЕЕВА: Остроумно.
ХАМАТОВА: У меня и правда нет времени: для того, чтобы пойти на Болотную, мне нужно отпрашиваться с репетиций, для того, чтобы пойти к Путину, мне нужно отпрашиваться с репетиций. А ведь мое главное дело – театр. И всё это, конечно, важно – и Путин, и Болотная, но мое дело – репетировать спектакль “Фрекен Жюли”, премьера которого через три недели. И я объясняю, значит, на Болотной площади, что у меня нет времени. И извиняюсь перед “прямой линией” с Путиным, что времени нет. И никому не вру. Никто из тех, перед кем я извиняюсь, наверное, не смог бы даже представить, в каком графике я живу: мы с Юлей Пересильд, тоже занятой в этом спектакле, не успеваем даже пообедать и каждый день приходим в театр с коробкой “Доширака”, потому что только “Доширак” можно успеть залить кипятком в те секунды, когда на сцене меняют свет. Но знаешь, что самое страшное во всей этой истории?
ГОРДЕЕВА: Что?
ХАМАТОВА: Я не делаю никаких выводов из этой ситуации. Ни в ту, ни в другую сторону. Я не понимаю, что, видимо, обидела и тех, и других. И что и для тех, и для других в моем поступке сокрыто некое другое действие. Или другое желание.
ГОРДЕЕВА: Тебе всё это аукнулось?
ХАМАТОВА: Конечно. Действительно, я вначале не очень понимала, что всё всерьез, всё – взаправду. А потом всё стало как-то даже слишком всерьез. Не на жизнь, а вот в самом деле – на смерть. Это значит, что у любого рода непонимания, несогласия или согласия, у любой высказанной позиции, отличной от той, которая кем-то считается “правильной”, появилась метка, маркер, который позволил людям тыкать в тебя пальцем, упрекать. Почему-то именно после событий на Болотной градус неприятия условными “своими” условных “несвоих” сделался ненормально высоким.
ГОРДЕЕВА: Ну как, Чулпаш. Начался революционный раскол: кто не с нами, тот против нас. Ты с первого раза – не выбрала. Обе стороны подумали, что на самом деле – выбрала. Но не хочешь сказать. И, решив так, стали ненавидеть.
ХАМАТОВА: Это какой-то чересчур простой и примитивный подход. Неужели же непонятно, что всё в жизни гораздо сложнее? Или, наоборот, значительно проще, чем выбор между черным и белым. Люди, даже близкие друг другу, перестали прощать, понимать и даже спрашивать, а что, собственно, ты думаешь по этому поводу. Зачем спрашивать? За тебя всё решили… А как ты пережила это? Ты пошла на эту Болотную?
ГОРДЕЕВА: Меня там не было. Я была в Израиле. Мы снимали эпизод для фильма “Победить рак” об истории болезни Людмилы Улицкой. Но в день и час первого митинга на Болотной я неотрывно смотрела во все телефоны, судорожно со всеми переписывалась, потому что было полное ощущение, что сейчас в моей стране случится взрыв. В тот день ребята из нашей съемочной группы поехали снимать постановочный эпизод, а я сидела в гостинице перед двумя открытыми ноутбуками. Должна была работать над сценарием, но бросила и в прямом эфире смотрела, что происходит в Москве. И страшно переживала, что я – не там. А Улицкая меня останавливала: “На твою жизнь еще выпадет революция. Просто делай свое дело. Это важнее”. Через неделю там же, на Болотной, был второй митинг, на который мы уже поехали вместе с Улицкой: она выступала со сцены, а я снимала репортаж для НТВ. А еще через неделю был митинг на Сахарова. И ты, насколько я знаю, туда тоже ходила.
ХАМАТОВА: Да.
ГОРДЕЕВА: А почему об этом никто не знал?
ХАМАТОВА: Потому что я пошла туда не для того, чтобы продемонстрировать свою позицию – у меня ее на тот момент просто не было. Я пошла, чтобы увидеть происходящее своими глазами и попробовать самой разобраться.
ГОРДЕЕВА: Что ты увидела?
ХАМАТОВА: Там было много замечательных лиц, замечательных людей. Мне было очень интересно. Я была уверена, что не хочу, не готова выходить на сцену, что-то говорить или вести людей за собой. Но я слушала, что говорили со сцены, и понимала: никакого решения проблем, из-за которых все мы собрались, выступавшие не предлагали. Складывалось впечатление, что это протест ради протеста.
