Конечно, было несколько уникальных учителей, которыми можно было дышать, но в остальном у меня в школе было ощущение, будто я не живу, а существую, будто я в тюрьме. Физическое, физиологическое. Ровно это же ощущение меня теперь не отпускает.
ГОРДЕЕВА: Многие наши с тобой товарищи сумели от этого дела отстраниться. Нашли в себе силы. Почему сразу после обысков ты, не выпускница курса Серебренникова, не самая близкая его подруга, не главная артистка театра, оказалась едва ли не самой первой у “Гоголь-центра”?
ХАМАТОВА: Потому что есть такие люди, о которых ты совершенно точно, на все сто процентов знаешь, что человек не виновен. Да, я не близкая подруга Кирилла. Но я достаточно много с ним общалась, чтобы видеть, как Кирилл работает и как живет: он по-настоящему живет только в театре. Это трудно понять, в это, наверное, посторонним людям трудно поверить. Но у него нет другого смысла жизни и способа жить, как не в театре. Этим, в принципе, всё сказано. Я лично видела, как он покупает костюмы для спектаклей, которыми бредит, на свои деньги, как привозит их и тут же отдает в театр, забывая, конечно, сказать бухгалтерии: “Ой, вы знаете, я тут половину своей годовой зарплаты потратил”. Это реальная история: из поездки в Турцию Кирилл привез нам на спектакль “Антоний и Клеопатра” костюмы, какие-то части декорации. Всё, что можно было привезти, он привез.
ГОРДЕЕВА: У тебя с Кириллом было две работы: “Голая пионерка” и “Антоний и Клеопатра”…
ХАМАТОВА: Это были не просто работы, это, конечно, было счастье настоящее профессиональное. Хотя оба спектакля очень тяжелые и в физическом, и в эмоциональном плане. Но ты знаешь, вот удивительное свойство Кирилла, он и в одном, и в другом спектакле всё предугадал, он увидел и проговорил какие-то вещи, которые, потом станут страшной, болезненной частью нашей повседневной жизни: ханжество, псевдопатриотизм, вранье…
ГОРДЕЕВА: Больше ты у Кирилла не играла?
ХАМАТОВА: Нет. Он очень помогал нам, когда в “Гоголь-центре” выходил “Век-волкодав”. Он заходил на репетиции, на прогоны и как-то незаметно и ненавязчиво нам подсказывал. Но непосредственно в спектаклях или картинах Серебренникова я больше не работала.
ГОРДЕЕВА: Почему?
ХАМАТОВА: Это надо у Кирилла спросить. У нас, у артистов, такая, в общем, зависимая профессия. Нас выбирают.
ГОРДЕЕВА: Ты обижалась?
ХАМАТОВА: Обижаться в творческих вопросах довольно глупо, Катя, и непродуктивно. Кроме того, это всё в данном случае неважно. Я могу предъявлять Кириллу претензии по качеству того или иного спектакля, могу не принимать какие-то проявления его характера, которые я не могу принять. Но то, о чем мы говорим, то, что стало предметом обсуждения в мае семнадцатого года, – это абсолютно несовместимо с личностью Серебренникова. Я была свидетелем того, как он был воодушевлен, когда появилась возможность создать “Платформу” – первый в стране проект, в рамках которого можно было подробно и качественно показывать современное искусство, экспериментировать. Мы вместе с Кириллом придумывали фестиваль “Территория”. И я лично видела, как он горел этой идеей: дать возможность русским зрителям познакомиться с тем, из чего соткан международный современный театр. А дальше уже, как круги на воде, всё остальное: современная музыка, современная опера, инсталляции, акционное искусство – всё то, что составляет современное искусство.
ГОРДЕЕВА: Ты разделяла эти идеи?
ХАМАТОВА: Да нет, не особо. Не могу сказать, что я большая поклонница современного искусства, что я всегда его могу принять, прочувствовать, что оно попадает мне в сердце. Наверное, если в процентном отношении, то один к девяти: на девять непопаданий всего одно попадание. А в девяти случаях ощущение холодного носа: “Ну ладно, о’кей, прикольно”, не более того. Но не знать этого нельзя. А Кирилл именно это стремился сделать: расширить границы знания.
ГОРДЕЕВА: Мне кажется, что всего перечисленного маловато для того, чтобы, рискуя репутацией, именем, возможностью работы в кино и театре, примчаться к “Гоголь-центру”.
ХАМАТОВА: Я об этом не думала.
ГОРДЕЕВА: А другие – думали. Подумали и не пошли. Сказали: “У нас есть дела, дети”.
ХАМАТОВА: Дети. Да, дети – это важно. Я помню, как меня парализовало, когда я увидела в телефоне твое сообщение о случившемся. И следующее – уже со всеми картинками – от Антона Адасинского. Я почти сразу сообразила, что надо ехать к театру и подключить всех наших, чтобы все собрались и были рядом. И я стала, лихорадочно собираясь, звонить артистам.
Эти разговоры услышала Арина. И у нее началась паника. Я не могла выйти из квартиры, не могла ее оторвать, отодрать от себя, я буквально сбегала из дома со словами: “Я не могу по-другому поступить”.
Рыдающая Арина осталась дома, а я поехала. Мне было страшно очень. Я не понимала, что я буду делать, когда приеду. Я уже подъезжала в такси к “Гоголь-центру”, когда мне позвонил режиссер театра Женя Кулагин и сказал, что там огромное количество журналистов, поэтому надо встретиться в кафе, придумать какой-то план. Этот звонок привел меня в чувство, потому что до этого в голове у меня была только одна идея: сейчас я выйду, встану и буду читать стихи Мандельштама, написанные как будто на все времена: “Мы живем, под собою не чуя страны…”
В общем, проезжая мимо “Гоголь-центра”, я вжимаюсь в сиденье, прячу голову, чтобы остаться незамеченной. Мне это удается. Выхожу из машины в квартале от театра, где прямо на улице уже стоят растерянные артисты. Стало понятно, что мы не можем просто выйти со стихами, что от нас нужно какое-то заявление. Как такие заявления пишутся, кому адресуются, никто из нас не знает. Я понимаю, что заявление должно быть выверено и с юридической точки зрения, чтобы не навредить Кириллу, которого сейчас допрашивают. И тогда я прошу Катю Шергову, главу пресс-службы “Подари жизнь”, приехать и помочь написать текст заявления, а она привозит с собой юристов-волонтеров. Параллельно – а текста письма еще нет – я обзваниваю артистов, которые это письмо могли бы подписать. Некоторые требуют прислать окончательный вариант письма, некоторые – хотя бы прочитать вслух по телефону. Я постоянно звоню Жене Миронову, но он не берет трубку, и у меня даже мелькает мысль, что он всё знает и поэтому не хочет со мной разговаривать.
ГОРДЕЕВА: Кто там уже был?
ХАМАТОВА: Катя и Леля Шерговы, Лёша Агранович, Яна Сексте, Сабина Еремеева, Настя Голуб и Дима Марин. Кто-то еще, я на нервной почве, по-моему, не всех запомнила. Мы сочиняли по строчке текст заявления. Или декларации. Или нашего крика. Как это назвать? Кто-то еще допридумывал формулировки, а кто-то уже обзванивал тех, кто был бы готов подписать письмо. Помню, когда сверяли текст и список, повис вопрос: “Хаски? А собаки-то тут причем?” Речь шла о подписи Димы Кузнецова, известного как рэпер Хаски. Ну, я переписала начисто текст, с обратной стороны – список. И решила, что выйду и зачитаю журналистам по бумажке. Потому что говорить что-то от себя я была не в состоянии.
