ГОРДЕЕВА: Сев в машину, ты позвонила мне и молчала.
ХАМАТОВА: Меня вез кремлевский водитель, я не могла говорить, ты же понимаешь.
ГОРДЕЕВА: Мы молчали с тобой в трубку минут двадцать, наверное. Точнее, ты молчала, а я тебе задавала миллион вопросов, а ты только мычала.
ХАМАТОВА: Я не мычала, я плакала. Водитель довез меня до дому, кажется, ты уже меня там ждала. Мы встретились. И, по-моему, так, молча, весь вечер и просидели. А, нет, ты, кажется, всё-таки одну фразу произнесла.
ГОРДЕЕВА: Я сказала: “По крайней мере, ты попробовала”. Если отмотать эту историю назад, ты бы еще раз пошла?
ХАМАТОВА: Да, конечно, конечно пошла бы, вот только, наверное, не встала бы и не ушла. Я бы скотчем примотала себя к этому стулу, гвоздями прибила бы. Но я бы не ушла.
Знаешь, я всегда эту встречу вспоминаю, когда слышу у себя за спиной жутко некомпетентные разговоры, будто я приближена к власти, пинком или коленом могу открыть любую дверь и любую проблему решить.
И все же это была важная встреча: я тогда впервые увидела Владимира Путина… другим.
ГОРДЕЕВА: Каким?
ХАМАТОВА: Другим.
ГОРДЕЕВА: И ты больше никогда не пыталась через него решить какие-то вопросы?
ХАМАТОВА: Я всегда пыталась и буду пытаться.
ГОРДЕЕВА: И будешь дальше молча слушать обвинения?
ХАМАТОВА: В чем? В том, что пытаюсь?
ГОРДЕЕВА: Например, в том, что пошла и получила вторую в своей жизни Госпремию от государства, которое приняло “закон Димы Яковлева”?
ХАМАТОВА: Катя, я совсем недавно поняла, что нет никакого объективного понимания справедливости. Вот эти люди, которые обвиняют меня в том, что я иду на сделки с властью, в чем-то совместно с ней участвую, эти люди, которые пишут мне к постам в инстаграме комментарии: “Трусы надень или крестик сними”, – комментарии, которые потом читают мои дети и спрашивают: “Мама, это они – о чем?”, – эти люди убеждены, что я в своих поступках исхожу из личной выгоды. “Она то-то и то-то сделала, – думают они, – чтобы потом озолотиться: получить звание, или там Госпремию, или квартиру, или что-то в этом духе”. Люди, которые выкручивают мне шею, не задумываясь, разумеется, о том, как это потом отразится на мне или, черт со мной, на моих детях, – они же меряют меня по себе! Им и в голову, уверена, не приходит, что для меня ни звания, ни премии не имеют никакой цены. А для них, значит, имеют. И если они действительно считают, будто всё, что я делаю, я делаю ради званий, орденов и очков, значит, их мнение не может и не должно быть для меня чем-то серьезным и существенным. На него не следует оглядываться. Потому что будешь оглядываться – никуда не сдвинешься с места, не сможешь просто ничего делать. Ну вот смотри, наша больница, которая совершенно очевидный срез общества – это точка приложения наших усилий, а люди – дети и их родители – те, ради кого мы собираем деньги: рубимся за каждый рубль, устраиваем все эти концерты и аукционы. Понятно, мы делаем это ради того, чтобы дети выздоравливали, а не ради благодарности. Но часто мы не то что не получаем никакой благодарности, мы сталкиваемся с простым и прямолинейным потребительством.
ГОРДЕЕВА: Приведи пример.
ХАМАТОВА: Пожалуйста: перед началом “Игр победителей” я подхожу к родителям с детьми, которые приехали сильно задолго до открытия в Парк Горького, и говорю: “Что вы мерзнете? Раз уж вы так рано приехали, идите, погрейтесь в кафе, оно совсем рядом”. И они мне вдруг, с размаху, отвечают: “Ну, если ты нам оплатишь там кофе с бутербродами, то пойдем”.
ГОРДЕЕВА: А ты?
ХАМАТОВА: А я – утерлась. Это потребительское отношение, эта уверенность некоторых родителей в том, что я должна всех повести в кафе, всем всё купить, всё оплатить, раз уж я “пиарюсь на их больных детях”, – она совершенно не новая. Это внутри больницы, это за ее пределами. Первый раз, когда я услышала историю о том, что мамы – те самые мамы, на лечение детей которых мы собираем деньги, – воруют чайники и утюги в отделении, я потеряла дар речи, не поверила. Но потом мне рассказывает волонтер, как он помогает маме с ребенком при выписке из больницы: тащит тяжелую сумку с вещами к машине, везет их в аэропорт, они выгружаются. Волотнер тащит эту сумку, ставит ее на ленту котроля безопасности, там просят открыть. Мама открывает. А внутри – четыре утюга, пара чайников и кое-что по мелочи, что фонд купил в больницу, а мама просто забрала с собой. То есть украла.
ГОРДЕЕВА: Это трудно укладывается в голове: почему, зачем некоторые мамы так поступали и поступают. Ну, казалось бы – такая жесткая и тяжелая болезнь, в борьбе с которой столько людей пришли к тебе на помощь. Фонд нашел деньги на лечение ребенка, врачи – спасли. Что ж ты так мелочно тыришь чайник, туалетную бумагу какую-то или, такое тоже бывало в больнице, – сливаешь в пластиковые бутылки хозсредство. И вилки тыришь, и ложки – это мой любимый пункт в отчетах о тратах фонда: ежегодная покупка посуды в столовую. В этом есть какая-то обреченность: мы каждый год покупаем вилки и ложки, зная, что за год их все украдут родители детей, которые лечатся в больнице, которой помогает фонд.
ХАМАТОВА: Слушай, ну дети болеют раком не в каких-то особенных семьях, а в самых обычных. Это – наша страна, наше общество, наши люди, которые не верят в то, что кто-то может делать что-то хорошее для других, не имея личной выгоды. Что кто-то вообще что-то может делать, не имея в виду выгоду или пиар. И живут, исходя из этих своих соображений. Это просто надо держать в голове: есть люди, которые во всём, что ты делаешь, будут подозревать корысть. Чтобы поменять мам в больнице, надо поменять все общество.
ГОРДЕЕВА: Это так. Но мы говорили о Госпремии. Ты обдумывала вариант отказа от нее?
ХАМАТОВА: Предположим, я отказываюсь от Госпремии. Что происходит? Мы же легко можем себе это представить.
ГОРДЕЕВА: Разумеется. Ты становишься героиней информационных лент.
ХАМАТОВА: В лучшем случае героиней фейсбука. Дня на четыре. Я плюю в лицо стране, родине, от имени которой эта премия вручается. Это ведь не лично Путин мне свою премию присуждает и выдает, нет. Это го-су-дар-ствен-ная премия. И, если мне ее дают, значит, в глазах государства, России, я ее заслужила. Видимо, своим трудом, своей работой на сцене заслужила. Нет? Ну, меньше Сокурова, безусловно, но не меньше, чем другие люди, которые вместе с нами ее получали.
Но вот, допустим, я плюю всем в лицо и отказываюсь. Что это меняет? Я отказываюсь – и премию просто получает кто-то другой, кто не откажется. Теперь о деньгах. Всю эту премию, до копейки, я перевела в фонд “Подари жизнь”. Это решение было принято еще до того, как мне ее торжественно вручили.
ГОРДЕЕВА: На что потратил фонд “Подари жизнь” твою Госпремию?
ХАМАТОВА: На реабилитационные тренажеры в клинику имени Димы Рогачёва. Это была только восьмая часть их стоимости, сами тренажеры обошлись в сорок миллионов рублей. Ну вот пять из них – моя Госпремия. Разговоры о моем моральном облике кончатся, а тренажеры будут стоять.
