ХАМАТОВА: Точно! Он же всегда сам отвечал на письма телезрителей. Света Бодрова рассказывала, как однажды он заставил ее подробно отвечать одной телезрительнице, какую музыку она использовала в таком-то выпуске “Жди меня”. Светка вначале возмутилась, попробовала спорить, говорила, что ей есть чем заняться, но Серёжа настоял, и она написала подробный отчет. Он был уверен, что с телезрителями надо разговаривать.
ГОРДЕЕВА: В общем, он закончил письмо, выслушал меня внимательно. И говорит: “А что ты будешь делать, если кто-то загадает желание, которое ты не сможешь выполнить? У тебя в кармане, допустим, апельсин. А человек захочет яблоко. И что ты скажешь: нет, ешьте уж апельсин, мой хороший. Так?” Тут я как-то раскисла: мне казалось, что я придумала крутой проект, а вот сидит Кушнерёв и говорит, что я пытаюсь “продюсировать жизнь с помощью запрещенных приемов”. Но он меня усадил, налил коньяка, и мы всё перепридумали. И придумали целый горизонтальный документальный сериал, который бы объединял всю страну. Где люди бы выполняли желания друг друга, подставляли бы плечо, становились единым народом. А мы бы это снимали, участвуя в их жизни на равных. С пилотом этой программы я ходила на целых три федеральных канала.
ХАМАТОВА: Никто не взял?
ГОРДЕЕВА: Это был две тысячи десятый год. Такое телевидение уже не было никому нужно. И даже главная идея Кушнерёва – добиться, чтобы массовка, которая приходит на студийные записи, перестала быть, как он говорил, “морем безразличных мохеровых шапок”, чтобы в студии сидели люди, которым небезразлично то, о чем говорят, что обсуждают, – даже эта идея давно уже оказалась похоронена. Раньше ходили хотя бы бесплатные “мохеровые шапки”, которым было интересно поглазеть, как делается телевидение. Теперь на записи ток-шоу ходят безучастные статисты за пятьсот рублей. Равнодушие – не со-участие – тех, кто делает телевидение к своей работе, презрение к зрителю – это и есть беда, похоронившая телевидение нашей мечты.
Слушай, а тебе вообще нравилась эта работа на телике? Ты себя в кадре органично чувствовала?
ХАМАТОВА: Изнутри я знаю только то телевидение, которое делал Кушнерёв. Весь мой опыт – это то, что было с Серёжей, с Серёжами. И этот опыт невозможно отделить от наших отношений, от нашей дружбы. После того, как Серёжа Бодров пропал, Кушнерёв стал и для Светы Бодровой незаменимым другом, человеком, который фактически помог ей выжить. Он умудрился буквально через месяц-полтора вытащить Светку в “Жди меня”, и эта работа не дала ей сойти с ума. И он продолжал делать всё, что нужно было сделать для семьи Бодрова, не как-то разово, вдлинную, надолго. На всю оставшуюся жизнь. Не говоря уже о том, что это он организовывал поисковую экспедицию, когда Бодрова никто не хотел искать. Ты помнишь, как его отказывались искать?
ГОРДЕЕВА: Я тогда работала редактором новостей на ТВС. Со стороны казалось, что поиски Бодрова – чуть ли не дело государственной важности. И что его ищут изо всех сил, но друзья и родственники хотят большего. Как было на самом деле?
ХАМАТОВА: Были жуткие скандалы. Чиновники ни искать, ни спасать экспедицию не собирались. Они утверждали: “Ничего невозможно сделать, успокойтесь. Всё”. А Света, семья Серёжина и Кушнерёв, конечно, не могли принять такой ответ. И Кушнерёв этим государственным людям успокоиться не давал, всё время их дергая, требуя. Пока не была организована настоящая экспедиция, пока люди на тросах не спустились в Кармадонское ущелье, и не стало ясно: надежды нет. Фантастическое равнодушие со стороны государства!
ГОРДЕЕВА: Странно: при такой огромной душевности людей такое бездушное государство. Меня всегда удивляет, что наше государство совершенно не хочет нам нравиться. И понравиться не пытается.
ХАМАТОВА: Не заигрывает. Когда мы угодили со всей съемочной группой картины “Лунный папа” в войну в Таджикистане, знаешь, что мне сказали в российском посольстве? “Вы сами приехали в Таджикистан, по своей воле?” Я ответила: “Да”. – “Ну вот сами и выбирайтесь”. Но на нашей картине работал “хлопушкой” – это человек, который объявляет дубли, – мальчик из Швейцарии. Ради него одного его родная страна Швейцария выслала в зону боевых действий машину Красного Креста, в которую мы, в итоге, залезли всей съемочной группой.
ГОРДЕЕВА: Но вызволял всех вас из Таджикистана всё равно Кушнерёв?
ХАМАТОВА: Кушнерёв, да.
ГОРДЕЕВА: А как он узнал? Ты ему позвонила?
ХАМАТОВА: Тут надо рассказывать, видимо, с самого начала. На съемках мне неожиданно снится сон, будто по улице, по которой мы обычно ездим на площадку, идут танки. Через несколько дней я просыпаюсь под странные звуки: что-то гудит и грохочет, слышна стрельба. Выглядываю в окно – а по улице и правда идут танки. Все члены группы собрались вместе, но никто не понимает, что происходит. И что нам делать, мы тоже не знаем. Самый умный из нас, гример Якоб, немец, предрекает, что вариантов сценария у нападающих два: заминировать гидроэлектростанцию, которая находится в ста метрах от гостиницы, или взять в заложники иностранцев, то есть всех нас.
ГОРДЕЕВА: Я правильно понимаю, что речь идет о Баткенских событиях, когда боевики-исламисты из Таджикистана попытались проникнуть в Узбекистан через Киргизию?
ХАМАТОВА: Катя, не спрашивай меня. Я знаю только, что про нападавших говорили, что это талибы. Как правило, в тех местах они воевали с правительственными войсками, пытаясь взять под контроль стратегически важную часть страны: в те годы в Таджикистане был небывалый расцвет наркотрафика. А мы снимали “Лунного папу” в непревзойденном с точки зрения красоты и, как выяснилось, с точки зрения стратегического расположения уголке: там, где соединялись границы Узбекистана, Таджикистана и Киргизии.
Поначалу мы всей группой строили версии, полагая, что это, скорее всего, очередная позиционная война за наркотики. Потом посмотрели телевизор, поняли, что всё очень серьезно, и начали придумывать варианты своего спасения. У нас работал спутниковый телефон, искажавший любую речь до подобия полупьяного лепета. И я, схватив его, пыталась дозвониться до кого-нибудь, кто мог бы посоветовать, как выбраться с этой войны. В четыре утра дозвонилась Кушнерёву и как-то растерялась. Спрашиваю: “Как у вас дела?” – “Хорошо”. – “А что у вас про Таджикистан говорят?” – “Да ничего не говорят”. – “Ну ладно. Спокойной ночи”. Отключилась и решила, что, вероятно, это была не лучшая идея – звонить через спутниковый телефон кому-то в четыре утра, мало ли что кто-то может про тебя подумать. Но Кушнерёв – это был не “кто-то”. До него просто не сразу дошло, где я нахожусь, а как только дошло, он тут же нашел способ со мной связаться и развернул бурную деятельность: нашел возможность выйти на этих боевиков, потом разыскал Серёжу Говорухина, который каким-то образом смог поговорить с людьми из правительственных войск. Короче говоря, неведомо как они вместе добились, чтобы вокруг нас на несколько часов было объявлено перемирие всех со всеми и мы успели бы добраться до границы с Узбекистаном.
Во время этого перемирия как раз и прибывает автобус швейцарского Красного Креста, присланный за мальчиком-“хлопушкой”, и мы в этот автобус пытаемся усесться всей съемочной группой: сидим друг на друге, я – то ли третьим, то ли четвертым слоем, упираясь головой в потолок, – и едем в сторону границы. Никого из таджиков из страны не выпускают. Только иностранцев. Так мы “теряем” несколько человек из группы, а оставшиеся ночуют у художницы по костюмам, она была из Ташкента.
