Тем временем Кушнерёв на свои деньги покупает всей съемочной группе билеты на самолет. И на следующее утро все мы вылетаем в Москву. Тем же вечером я прихожу к Бодрову во “Взгляд” и рассказываю про войну, которую видела своими глазами. Эту программу чисто случайно смотрит Галина Борисовна Волчек, которой в тот момент очень нужна артистка, не чуждая, так сказать, военной теме. Галина Борисовна хочет ставить “Трех товарищей”, спектакль об эхе Первой мировой войны, а война в Чечне еще в полном разгаре, и это такая пронзительная рифма. Словом, всё совпало.
С этого совпадения начнется в моей жизни совсем другая история. Но я еще ничего об этом не знаю, я просто рассказываю Бодрову в эфире всё, что видела своими глазами, всё, что с нами происходило. В том числе и про Якоба с его предположениями. Когда эта короткая война стихает, мы возвращаемся на съемки в Таджикистан, и в первую же ночь военные забирают нашего Якоба. Оказывается, заложников не взяли потому лишь, что мы “слишком быстро” уехали, а гидроэлектростанцию действительно заминировали. Якоба начинают допрашивать: “Откуда у вас информация, что планировалось заминировать электростанцию и взять заложников?” Якоб, европейский человек, пытается объяснить, что это его собственные умозаключения, потому что обычно террористы именно так и поступают. Ему не верят и продолжают задавать те же вопросы. В общем, несколько дней бреда. И съемочная группа каким-то опять непостижимым образом, через Кушнерёва и Серёжу Говорухина, вызволяет Якоба с этих жутких допросов… Но зато, наверное, с тех самых пор началась наша дружба с Галиной Борисовной, тесно переплетенная с работой.
ГОРДЕЕВА: …Это когда вы вместе сидели в кадре в программе “Другая жизнь”?
ХАМАТОВА: Да, был такой короткий эпизод. Серёжа Кушнерёв решил ввести Волчек в программу. Посыл был такой: есть молодая идиотка, артистка Чулпан Хаматова, и есть гуру, уже повидавший жизнь, опытный и мудрейший человек, Галина Борисовна Волчек. И мы разбираем какую-нибудь невероятную историю – а там и правда были истории невероятные – из жизни обыкновенного человека. При этом я подготовлена к программе, я знаю, чем история кончится, у меня в ухе наушник – редакторы программы всё могут подсказать. А Галина Борисовна не готова: она не видела историю и начинает смотреть сюжет с чистого листа. Но ничего не вышло.
ГОРДЕЕВА: Почему?
ХАМАТОВА: Потому что Галина Борисовна сразу обо всем догадывалась. И единственное, что на протяжении всей программы мне кричали в ухо, это “Не дай ей сказать!!!” Катя, она оказалась настолько мудрой, настолько опытной, что самое большее через семь минут от начала программы, которая должна была длиться час, уже понимала, чем всё закончится и куда вырулит. И никакой программы не получилось.
ГОРДЕЕВА: Но ты не отказалась, когда Кушнерёв позвал тебя в “Жди меня”?
ХАМАТОВА: Я не могла отказаться, это же Кушнерёв попросил! И там работала Светка Бодрова. Но на “Жди меня” я в результате сломалась. Понимаешь, и “Другая жизнь”, и “Жди меня” – это были мои первые вылазки из театральной и киношной жизни, из мира очень закрытого в мир большой, чужой, неизвестный мне. И я вдруг увидела, что обычные люди тоже могут быть феноменально интересны. И уникальны, и удивительны даже. До этого мир для меня делился четко: творческие люди – нетворческие люди. О чем говорить с нетворческими людьми, если они не родственники, я вообще не понимала. Программа “Жди меня” – и это совершенное волшебство Кушнерёва – мой мир перевернула, раздвинула и обогатила.
ГОРДЕЕВА: Если так, то почему ты оттуда ушла?
ХАМАТОВА: Я ушла после программы о Чечне, которая стала последней каплей, пределом моих эмоциональных возможностей. Сюжет такой: мама отправила четырехлетнего сына в детский летний лагерь: посадила на автобус, помахала рукой… И вскоре получила информацию, что автобус взорван, никто не выжил. А мальчику сказали, что их с мамой дом разбомблен, мамы больше нет. Ребенок при этом – четырехлетний ребенок! – знает только то, что велела запомнить мама: свои имя и фамилию.
В Чечне творится полный кавардак, нет никакой возможности кого-то искать. Но одна великая женщина, которая руководит детским домом для осиротевших в войну детей, – так вот, эта женщина обращается в программу “Жди меня” в надежде, что кто-то из этих детей разыщет хотя бы дальних родственников, которые их, соответственно, заберут в семьи.
А мама, уверенная в гибели сына, работает тем временем в московской семье домработницей. Гладит белье и смотрит программу “Жди меня”. И видит мальчика, ставшего на десять лет старше, он называет свои имя и фамилию и объясняет: “Вот только это мне успела сказать моя мама перед тем, как посадила в автобус”. Эта женщина, конечно, сразу понимает, что это ее сын, созванивается с людьми из “Жди меня”. Этой истории решают посвятить целую программу. И вести ее буду я.
По сценарию я должна выйти и объявить, что сейчас в студии встретятся мама и сын. Мальчик ничего не знает, он приехал, робко надеясь, что увидит кого-то из дальних родственников, кто, быть может, его помнит и сумеет рассказать ему про семью. Он входит в студию, где светят софиты, сидит куча людей, а мне надо сказать ему всего три слова: “Твоя мама здесь”. И я стала задыхаться, меня затрясло. Наверное, минут десять собиралась, собирала себя по кусочкам, чтобы это произнести. Я это сказала. И поняла, что больше никогда так не смогу. Просто даже физически никогда не смогу это пережить. Меня на это не хватает… Не хватит.
Глава 14. Мама много работает
ГОРДЕЕВА: Пройдет несколько лет, и ты снова придешь на телевидение – в “Ледниковый период”. Это уже в интересах фонда?
ХАМАТОВА: Это в интересах фонда. Всё началось с того, что перед запуском второго сезона “Ледникового периода” мне позвонил Илья Авербух, которого я нежно люблю. Спросил, умею ли я кататься на коньках. Я ответила, что умею, но очень плохо.
ГОРДЕЕВА: Но ты ведь занималась фигурным катанием в детстве.
ХАМАТОВА: Я занималась фигурным катанием с пяти до семи лет, ну, может, до восьми. Единственное, чему научилась – не бояться льда. На коньках стояла, но делать ничего не умела. Да и само по себе фигурное катание было для меня пыткой, обязаловкой. В детстве я часто болела, и маме посоветовали выбрать для меня какой-нибудь вид спорта на холодном воздухе. К тому же в те годы почему-то считалось, что заниматься в школе фигурного катания – это круто.
ГОРДЕЕВА: Ну как – почему-то? Потому что СССР занимает весь пьедестал во всех видах фигурного катания на всех мыслимых состязаниях. Слезы Ирины Родниной на Олимпиаде-80 – это история!
ХАМАТОВА: Наверное, так. Ажиотаж был невероятный. А в Казани, на минуточку, существовала Школа олимпийского резерва. С первого раза меня туда не взяли, однако со второго родителям удалось по блату меня запихнуть. Увы, никакого удовольствия ни от одной тренировки я не получила. Ни разу. Хотя послушно и понуро на них ходила. Мучилась, но ходила. До тех пор, пока прекрасным образом не научилась обманывать родителей: они уже не возили меня на каток, я была достаточно взрослая, чтобы ездить самостоятельно: первый или второй класс. Зачем-то я честно доезжала на трамвае до Дворца спорта и гуляла вокруг. Там было где погулять: напротив располагался магазин ЦУМ, я рассматривала витрины, разглядывала людей, представляла себя взрослой. Выждав положенный час, я, если была зима, валяла коньки в сугробе – на них оставались кусочки снега и льда, если было тепло – мочила в луже. Дома показательно протирала коньки, чтобы мама или папа видели, что они мокрые, ставила на батарею лезвиями вверх и ждала следующую тренировку. Это тянулось довольно долго.
