Даша называла меня Чулочек, я так хорошо помню ее голос в телефоне: “Чулочек, привет, как твои дела? Чулочек, а когда ты приедешь?”
Даша была ровесницей моим детям, возможно, от этого всё становилось ближе и острее: всё то время, которое Даше можно было проводить не в больнице, она проводила с нами, со мной, Асей и Ариной. Если к моим девочкам приходила учительница рисования, то приезжала и Даша, и они рисовали все вместе. Если мы шли кататься на лодке, обедать в ресторан, в театр, в гости, – Даша была с нами.
Даша часто говорила о своем детстве, о Барнауле. А ее мама Лена как-то рассказала поразившую меня историю о том, как они после первого или второго этапа лечения вернулись ненадолго домой. И там, в Барнауле, им никто не поверил, что фонд потратил на Дашу деньги без всякого блата, просто потому, что она – девочка, которая заболела. Лена очень плакала, рассказывая, в чем только ее не обвиняли.
Мы дружили с Дашей и Леной два с половиной года. Я всегда носила на руке браслет, который мне сделала Даша.
Мне всё время казалось, что то, как я ее люблю, как ее любит ее мама и мои дочки, врачи, волонтеры – несколько сотен человек – это тоже вклад в ее спасение, наравне с лекарствами, с лечением. Я совершенно точно знаю, мы сделали всё возможное и невозможное, чтобы Дашу спасти. Но не спасли.
Даши Городковой не стало 16 июля 2009 года.
Ее мама Лена не смогла жить в Барнауле, она вернулась в Москву и теперь работает няней: сидит в больнице с детьми, подопечными фонда “Подари жизнь”.
Когда Даши не стало, мне было непереносимо больно, я не могла ни дышать, ни говорить. Казалось, время остановилось. И эта боль никогда не кончится. Был момент, когда я буквально рассыпалась, меня как будто не было, я совсем не справлялась с этой потерей. Именно тогда вдруг позвонила Лена Городкова и рассказала, что дочка приснилась ей счастливой, сидящей на солнечном пляже. “Передай Чулпан, – сказала Даша, – пусть она радуется, а не переживает за меня”. Это говорила мама погибшего ребенка.
Я была бесконечно благодарна Дашке, Лене, не знаю кому. Меня это каким-то образом вернуло в жизнь, в ощущение реальности. Это удивительно, но с тех самых пор во все трудные, плаксивые и потерянные минуты моей жизни звонит Лена, Дашина мама, и говорит о том, что ей приснилась Дашка, которая переживает за меня: а вдруг что-то случится. Я перестала пытаться понять, почему это, что это, какой из этого надо сделать вывод. Я просто с благодарностью принимаю эти знаки. Это связь со временем и вне времени. Мы не знаем, что за пределами времени. Но знание о том, что этот предел существует, играет, пожалуй, самую главную роль в формировании законов, по которым развивается жизнь. ЧУЛПАН ХАМАТОВА
ХАМАТОВА: Когда ты начала брать с собой в отделение оператора и снимать всё, что там происходит?
ГОРДЕЕВА: В две тысячи девятом году. Мы готовились к концерту. И придумали делать мини-истории из больничной жизни. Нам с тобой хотелось сделать так, чтобы внутренний мир больницы стал понятнее, ближе людям, которые придут на концерт или будут смотреть его по телевизору. Смонтированный материал есть в телеверсии концертов. А все исходники потерялись. Они были на большом жестком диске, который пропал, когда фонд переезжал из одного помещения в другое. У меня остались только разрозненные записи. Например, про роман Дашки и Серёжи Сергеева.
ЛЮБОВЬ
(записи Катерины Гордеевой)
…
“Мам, кто там? Почему шум?” – Серёжа вертится волчком по кровати, путаясь в трубочках, что тянутся от капельницы к нему под ключицу. Под ключицей у Серёжи – катетер. Он заклеен пластырем, на котором кто-то нарисовал большеголового человечка с огромными глазами и лихой улыбкой. Примерно так – огромные глаза и лихая улыбка – выглядит и сам Серёжа. У семилетки южный темперамент, который никак не уместить в больничную палату три на три метра.
Мама выглядывает в коридор. В коридоре возня, детский хохот, шуршание. В узкую щель открывшейся двери Серёжа видит волонтера-художника, который поздним вечером, после работы (а он серьезный человек и работает в банке) пришел рисовать с детьми в отделении. Рядом, сбоку, на колене и на шее художника – дети. Серёже до слез обидно. Ему тоже хочется повиснуть на художнике, задавать вопросы, рисовать, словом, за дверь – ко всем. Серёжа съеживается. “Мааам… Маааам! Мам, дай листик”.
Мама измотана Серёжей, болезнью и невозможностью выйти покурить. Потому что, как только мама выходит за дверь, Серёжа сиреной воет: “Маааааам! Мааааама!” А если она успевает отойти далеко и не слышит, Серёжа непрестанно звонит ей по телефону.
На листике, вырванном из дневника больничных наблюдений за пациентом, Серёжа царапает: “ПРИДИ КАМНЕ”. Мама, полусмеясь, полустесняясь, выносит листик в коридор, объясняя, что на самом деле к Серёже нельзя, у него аплазия. Художник недавно в больнице, он изумлен. Подходя к закрытой двери, он шепчет: “Привет, меня зовут Лёша… А что такое аплазия?”
Из-за двери доносится громкое Серёжино объяснение: “Аплазия – это когда всё по нулям: лейкоцитов – ноль, тромбоцитов – ноль, эрмассы – ноль, понимаешь?” Конечно, не понимает. Да и как поверишь, что у мальчика, говорящего из-за двери с таким напором, что-то действительно – по нулям.
Серёжа не сдается. Он наклонился к самому полу и теперь орет из-под двери: “Эй, ты слышишь? Ты ко мне не заходи, ты нарисуй самолет и просто просунь его в щель и сразу дверь закрой!”
Волонтер быстро рисует Серёже самолет. Идет к двери, чтобы просунуть его, как и было велено, в щель. Но на пути у него Даша. Она тихо произносит: “Я бы тоже такой хотела…” На Даше платье принцессы, кружевная вязаная шапочка и защитная маска ЗМ в половину лица.
“Очень красивый. Спасибо”, – говорит она и вытягивает руку. “Да не за что”. Самолет в Дашиной руке. Волонтер Лёша растерянно оглядывается по сторонам в поисках нового листика. Светловолосая женщина, сидящая в углу на диване, протягивает волонтеру бумагу, второпях благодарит: “Спасибо вам большое. Дашка редко так к чужим сразу подходит”.
Даша и мама совсем не похожи. Даша тоненькая, лысая, глаза у нее серые. Мама – крупная блондинка, на лице мягкая полуулыбка. Даша забралась к маме на руки, подносит почти вплотную к ее лицу нарисованный самолет, обнимает, что-то шепчет на ухо, хихикает. Волонтер Лёша, высокий симпатичный парень в синем больничном халате поверх офисной рубашки, замешкался, наблюдая за ними. Из-за двери опять слышно душераздирающее: “Лё-ош!!! Лё-о-о-оша!!! Ну скоро???”
“Мама, кто это?” – спрашивает Даша, спускается с маминых рук, на секунду воровато приоткрывает дверь палаты, заглядывает туда лисичкой и, хихикая, убегает. “Мама, кто это?” – слышится из-за двери Серёжин ор. Волонтер Лёша опустился на колени перед детским столиком и старательно выводит самолет.
…
Утро. Больничный холл. Даша в новом платье, привязанная к капельнице, бусина за бусиной выкладывает на бархатной поверхности игрушку. Задумывается. Замирает, глядя в окно. Достает из розовой в оборках сумочки через плечо розовый детский лак. Медленно и со вкусом красит ногти. Из палаты, волоча за собой целую гирлянду капельниц на каталке, выходит Серёжа.
