Мы возвращаемся со “Снежной симфонии”, спектакля главного клоуна XXI века Славы Полунина, учителя и хранителя волшебных грез Чулпан. Собирались уйти сразу, как закончится спектакль. Но пошли за кулисы. А там Слава обнял Чулпан и всем хвастал: “Это моя Чулпан”. А она сияла: “В апреле я поеду к Славе на «Мельницу» и буду жить без забот целых четыре дня. Я буду клоуном”. Потом в ночном рижском кафе Чулпан и Слава продавали возможность пожить четыре дня на “Мельнице” в пользу больной раком девочки. И только после этого мы двинули в путь через снежную бурю, которая как будто продолжала спектакль.
“А ты знаешь, что я шила «зеленым» костюмы?” – спрашивает Чулпан, отвлекшись от автомобильного окна. Киваю. Каждый раз, встречая где-либо изображения “зеленых” полунинских клоунов, я улыбаюсь: один из их костюмов действительно сшит руками Чулпан.
Но тут, наверное, надо всё объяснить с самого начала. Вот как было дело: на первом же курсе ГИТИСа Чулпан Хаматова знакомится с молодым человеком. Его зовут Иван Волков. И у него огромная семья. Мама – народная артистка Ольга Владимировна Волкова, папа – народный артист Николай Николаевич Волков. И много-много разных замечательных родственников, именующих себя “волчьей стаей”. В 1995-м Чулпан станет одной из этой стаи: женой Ивана, невесткой Ольги Владимировны, членом семьи. Мама Ивана Ольга Владимировна познакомит молодоженов со своим близким другом, лицедеем, клоуном, основателем новой школы и хозяином собственной волшебной страны Славой Полуниным. Полунин к этому времени уже живет за границей, но всё еще часто приезжает в Россию. Очарованные Чулпан и Ваня проводят в стране Полунина всё свободное время: за кулисами, на сцене. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА
ХАМАТОВА: Это было сумасшедшее, прекрасное и ужасно голодное время. Мы учились, денег не было никаких. Попробовать хотелось всё. Но можно было просто умереть с голоду. Мы с Ваней пошли устраиваться в “Макдоналдс”, нас не взяли. Ваня тогда устроился ростовой куклой в “Несквик”, работал несколько месяцев. И ему платили этим самым “Несквиком”. И мы несколько месяцев только его и ели. Я потом долгое время даже этикетку не могла видеть. Но тогда бытовая сторона была незначительной частью жизни.
ГОРДЕЕВА: А какая была значительной?
ХАМАТОВА: Приезды Славы, например! Он всякий раз, оказываясь в России, встречался с Ольгой Владимировной. Они дружили еще с тех времен, когда Петербург был Ленинградом. Кстати, Ольга Владимировна чуть даже не сыграла “желтого” клоуна в одном из спектаклей. Она нас познакомила со Славой так, как, знаешь, взрослый приводит ребенка в сказку за руку, а потом тихонько, на цыпочках выходит. Мы влюбились на всю жизнь в Славин мир, мы были им заворожены.
Году, наверное, в девяносто шестом Слава придумал ставить спектакль Diabbolo. И он позвал Ваню на этот спектакль сразу и композитором, и звукорежиссером. А Ваня позвал меня. И мы поехали в Голландию, в какой-то крошечный городок. Художником-постановщиком спектакля был любимый великий Теодор Тэжик, тот самый, что придумал мир “Кин-дза-дза”. И, поскольку все были при деле, а меня никто не собирался выпускать на сцену, я “прибилась” к Тэжику: сварочным аппаратом варила декорации, огненным клеем соединяла реквизит, шила костюмы “зеленых”, я придумала, как разматывать “сопли” с их шапок, и разматывала их.
ГОРДЕЕВА: То есть у тебя даже не было роли?
ХАМАТОВА: Нет, роль у меня была. Я переходила на заднем плане на ходулях с лицом, закрытым маской, с горбом на спине из кулисы в кулису. Один раз. Страшно собой гордилась.
Там, в Голландии, прошло несколько спектаклей. С залом, с артистами, в костюмах, как положено. Но, то ли из-за названия, то ли из-за чего-то еще всё как-то не складывалось. Люди, которые работали на этом спектакле, расставались, семьи распадались… Но это я задним числом оцениваю, а тогда мы с Ваней взахлеб участвовали в Славиной жизни, а по вечерам работали немыми скульптурами. Знаешь, которые стоят, не двигаясь, на туристической улице, и им бросают в сумку деньги. На это мы с Ваней жили. Ели, пили. Жили прекрасно!
Наверное, мы не с того начали. Наверное, именно это: сцена, в которой Чулпан Хаматова с белым лицом мима стоит, замерев, четыре часа на туристической улочке безвестного нидерландского городка, пытаясь по звону определить достоинство опущенной в шапку монеты, было бы идеальным началом этой книги. Но не стало. Мы начали с другого. Правильно или нет? “Правильных ответов даже на самые правильные вопросы, мне кажется, не бывает”, – авторитетно заявляет Чулпан, вытаскивая из багажника сумки. Мы проехали сквозь снежную латвийскую бурю. Дом на холме пока темный и холодный. Мы втаскиваем дрова, разводим в камине огонь, рассматриваем через окна ночь, пытаясь заранее, до наступления утра, угадать очертания знакомой елки, что наряжали на Новый год на улице, силуэт двух целующихся берез, между которыми летом вешали гамак для детей, похожую на сложенные ладошки полянку, где совсем вроде недавний август пригоршнями сыпал рыжие лисички. КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА
ХАМАТОВА: Мне вообще кажется, что время нелинейно. Значит, нет ни правильных ответов, ни одной-единственной прожитой жизни. Да и смерти нет. Мы ее себе придумываем. Как точку, как определение чего-то, что расставит всё на свои места и всему положит конец. Но это просто другая дорога, о которой мы почти ничего не знаем. Впрочем, мне иногда кажется, мы ничего и о жизни не знаем: живем в ощущении забега к цели, которую каждый себе сознательно или подсознательно оформляет. Из-за этого исчезает наслаждение самим фактом жизни. Мы то ждем чего-то, то переживаем ушедшее время. Радости в настоящем так мало, что мы не успеваем ее заметить, ощутить. Мы ярче помним боль. И это ужасно обидно, потому что несправедливо по отношению к времени, которое нам выпало. Я часто вспоминаю фразу, которую любит повторять Слава Полунин: “Будьте счастливы при первой возможности”.
ГОРДЕЕВА: Ты помнишь, когда перестала ходить в больницу?
ХАМАТОВА: Я туда хожу, правда, намного реже. Я знаю некоторых детей. С кем-то получается сродниться. Всё теперь немного иначе, чем раньше: больница другая, фонду удалось вырастить огромную армию чутких и очень внимательных волонтеров, на которых можно положиться. Я точно знаю, что ни один ребенок в больнице больше не будет одинок. А ты? Ты почему перестала?
ГОРДЕЕВА: У меня есть формальное объяснение: я переехала в другой город. У меня родились дети, я вышла замуж, потом уехала в Петербург, там родились еще дети. Я пыталась ходить в больницу в Петербурге, но не смогла. Потому что эта больница, клиника имени Раисы Горбачёвой на улице Рентгена, навсегда осталась местом, где не стало Юрки. И я не смогла.
ХАМАТОВА: Костин была его фамилия, да? Я помню, как ты его любила.
ГОРДЕЕВА: Очень. Это были очень важные для меня отношения. Мы с первой секунды стали разговаривать как два взрослых друга. Меня как-то все одергивали, видя это, даже врачи. А уж они-то всегда были только “за” дружбу. Но у Юрки был плохой прогноз. И я помню, как один доктор сказал: “Ты так сильно-то не влюбляйся”. А я отмахнулась. И потом отмахивалась. Я – и это тот случай, когда я слишком много на себя, конечно, взяла, – думала, что моей любовью что-то можно исправить.
